«Непонимание момента», выражавшееся в аполитичности или стремлении оценить события недавнего прошлого не с классовых, а с общечеловеческих позиций, могло вызвать неудовольствие высокопоставленных лиц (так, «Конармия», посвященная польскому походу знаменитой Первой Конной, сильно задела бывшего командующего армией С. М. Буденного[498]) и провоцировало серию негативных отзывов, основными авторами которых выступали критики из РАПП. Однако последствия критических кампаний до известного времени оставались нефатальными: «Дни Турбиных» все-таки ставились, причем не только в 1920‑е, но и в 1930‑е годы, а кампания против О. Э. Мандельштама прекратилась после обращения группы писателей, поддержанного, среди прочих, и одним из ключевых официальных литераторов А. А. Фадеевым. В 1931 г. по политическому обвинению были арестованы члены группы ОБЭРИУ (Объединение реального искусства), в частности Д. И. Хармс и А. И. Введенский, причем Д. И. Хармса первоначально приговорили к трем годам заключения. Но итоговое решение коллегии ОГПУ оказалось относительно мягким и сводилось к запрету проживания в крупнейших городах и приграничной местности. Советская идеология переживала период становления, а значит, и литература могла еще пользоваться относительной свободой.
Поворот наступил в 1932–1934 гг. В подпараграфе 3.4.1 было отмечено, что состоявшийся в конце лета 1934 г. I Всесоюзный съезд писателей обозначил отказ от деления литературных деятелей на «пролетарских авторов» и «попутчиков». Власть стремилась объединить все сообщество пишущих на общей платформе социалистического реализма. Однако участие в объединении предполагало сдачу ряда творческих позиций и требовало написания идеологически актуальных произведений, например очерков о «перевоспитании» заключенных на строительстве Беломорско-Балтийского канала[499]. Некоторые писатели приняли условия компромисса с готовностью, некоторые – с трудом, но для ряда видных литераторов обмен творческих позиций на комфортные условия существования оказал неприемлем. В частности, принципиальную позицию занял О. Э. Мандельштам, в конце 1933 г. написавший и прочитавший нескольким друзьям антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…»:
Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца, –Там припомнят кремлевского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,А слова, как пудовые гири, верны.Тараканьи смеются усища,И сияют его голенища.А вокруг его сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет.Как подковы кует за указом указ –Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него – то малинаИ широкая грудь осетина[500].
Однако в новых условиях политически несознательного поэта ждала уже не критика, а репрессии. Весной 1934 г. О. Э. Мандельштам был арестован и сослан в Чердынь (ныне Пермский край), откуда после попытки самоубийства и серии ходатайств ему разрешили переехать в Воронеж. В изменившейся политической обстановке ценой творческой последовательности и принципиальности становилась личная свобода.
«Большой террор» конца 1930‑х годов унес жизни многих литераторов – в том числе О. Э. Мандельштама, вернувшегося из ссылки в 1937 г. и вновь арестованного в 1938 г., «новокрестьянского поэта» Н. А. Клюева, И. Э. Бабеля. В начале Великой Отечественной войны были арестованы Д. И. Хармс, А. И. Введенский. С 1939 по 1943 г. находился в заключении Н. А. Заболоцкий. У А. П. Платонова и А. А. Ахматовой были арестованы сыновья. Художественным осмыслением террора стал поэтический цикл А. А. Ахматовой «Реквием», написанный в 1935–1940 гг. и объединяющий личный опыт поэтессы с опытом целого поколения:
Это было, когда улыбалсяТолько мертвый, спокойствию рад.И ненужным привеском болталсяВозле тюрем своих Ленинград.И когда, обезумев от муки,Шли уже осужденных полкиИ короткую песню разлукиПаровозные пели гудки,Звезды смерти стояли над намиИ безвинная корчилась РусьПод кровавыми сапогамиИ под шинами черных марусь.
Специфические обстоятельства создания «Реквиема» продиктовали необычную форму сохранения составивших цикл произведений. А. А. Ахматова была убеждена, что, имея поэтический дар, она обязана зафиксировать переживания, связанные с трагическим этапом в истории страны[501]. Но понятно было и то, что хранить рукопись подобного содержания нельзя. Как следствие, работа над «Реквиемом» велась по большей части в уме и только отдельные фрагменты записывались на небольших клочках бумаги. Когда очередное стихотворение складывалось окончательно, А. А. Ахматова зачитывала сочиненное кому-нибудь из своих друзей (в частности, Л. К. Чуковской и Н. Я. Мандельштам) и просила выучить наизусть, после чего все вспомогательные записи (если они существовали) уничтожались. Лишь в начале 1960‑х цикл был реконструирован и впервые занесен на бумагу в полном объеме. Такие чрезвычайные меры позволили не только уберечь от репрессий саму поэтессу и ее первых слушателей, но и сохранить живой опыт человека, столкнувшегося с жестокостью государственной машины.
С началом войны значительная часть профессиональных литераторов переквалифицировалась в военных корреспондентов (М. А. Шолохов, А. А. Фадеев, А. А. Сурков, А. П. Гайдар, А. П. Платонов), публицистов (А. Н. Толстой) или фельетонистов (М. М. Зощенко). Широкую известность приобрели публицистические статьи журналиста и писателя И. Г. Эренбурга, в частности статья «Убей!», опубликованная в «Красной звезде» от 24 июля 1942 г., написанная в предельно агрессивном ключе и ставшая одним из ключевых текстов советской военной пропаганды. Исключительно популярны были стихотворения К. М. Симонова («Жди меня», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», «Убей его!» («Если дорог тебе твой дом…») и др.), а также поэма А. Т. Твардовского «Василий Теркин», выходившая отдельными главами сразу в нескольких центральных газетах. Стремление к художественно убедительному описанию войны сокращало пространство для идеологем; в «Василии Теркине», например, не фигурируют ни Сталин, ни партия, а сам главный герой подается максимально просто («парень сам собой / Он обыкновенный») и подчеркнуто неромантически («Разрешите доложить / Коротко и просто: / Я большой охотник жить / Лет до девяноста»), чему дополнительно способствует простонародная частушечная ритмика поэмы. Необходимость мобилизовать на борьбу с врагом весь народ вынудила авторов, редакторов и цензоров временно отказаться хотя бы от самых искусственных из добровольно принятых на себя ограничений, так что во время войны литература развивалась в относительно либеральной обстановке.
Послевоенное развитие советской литературы можно разделить на три этапа. Во второй половине 1940‑х – начале 1950‑х годов партийные идеологи не только отозвали все уступки, сделанные во время войны, но и уже сточили контроль над творческой жизнью. В это время состоялись как минимум две крупные идеологические кампании, имевшие непосредственное отношение к литературе. Первая – критика Ленинградского отделения Союза писателей – началась весной 1945 г. с «дискуссии о ленинградской теме» (о «неприятных особенностях» в изображении блокады)[502], а увенчалась Постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах“ Звезда” и“ Ленинград”» и докладом секретаря ЦК А. А. Жданова перед партактивом и собранием писателей Ленинграда (август-сентябрь 1946 г.). Вторая кампания прошла в рамках «борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом» и достигла апогея в статье «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» («Правда» от 28 января 1949 г.). В начале 1953 г., уже на самом излете сталинской эпохи, была подвергнута резкой критике работа журнала «Новый мир» (в том числе публикация произведений В. С. Гроссмана, Э. Г. Казакевича, Н. Н. Асеева). Предельно грубое как по методам, так и по словесной оболочке вмешательство партийной верхушки в дела литературы имело двоякий результат. Во-первых, были поименно названы «враги» подлинно советской литературы (ими оказались, в частности, М. М. Зощенко и А. А. Ахматова), подлежавшие исключению из литературного процесса. Во-вторых, устами высокопоставленных «литературоведов» была обозначена схема качественного, по партийным понятиям, произведения. Положительный герой советской литературы должен был быть целеустремленным, патриотичным и партийным; сюжет следовало строить вокруг борьбы такого коммуниста-патриота с коварным врагом и/или «отдельными негативными явлениями» советской жизни. Изобретенная идеологами схема была крайне жесткой и почти не получила удачной в художественном отношении реализации (в статье о театральных критиках назывались пьесы А. В. Софронова, А. Е. Корнейчука, Н. Е. Вирты и ряда других, но литературные достоинства этих сочинений не очевидны). Однако вольного обращения с «каноном» не прощали даже признанным классикам советской литературы. Так, знаменитый роман А. А. Фадеева о юных подпольщиках-антифашистах «Молодая гвардия» существует в двух редакциях (1945 и 1951 гг.): в первой юные герои действуют самостоятельно, во вторую под воздействием критики (в частности, статьи в «Правде» от 3 декабря 1947 г.) были добавлены образы партийцев, руководящих подпольной борьбой. Очевидно, власть считала свои позиции «на литературном фронте» достаточно сильными, чтобы от предложений и рекомендаций перейти к прямым указаниям, о чем и как писать.
