ни отпечатков пальцев, ни следов машины. Не поступило и информации из области эфемерных связей с преступным миром, поддерживаемых самыми скромными элементами из состава отделения по борьбе похищениями. Не поступало ни слова, да никто и не ожидал информации, потому что дать какие-то сведения в этих обстоятельствах — означало обеспечить себе верный и быстрый путь в деревянный ящик. Не в первый раз с тех пор, как Джузеппе Карбони достиг своего высокого положения, он размышлял о ценности своей деятельности. Слуга общества, которое отказалось соблюдать обязательства. Слуга, которому не доверяли и которого не одобряли, слуга, пытающийся бороться за устои, которые отвергали толпы общества. Локхид, Фриули, Экко Италиана, Беличе, даже Квиринале, даже президент. Скандалы: отвратительные, грязные, создававшие обманчивое впечатление, а виновными были представители высших эшелонов великой Мамы Италии. Итак, кому был нужен закон? Кому был выгоден порядок? Головная боль снова вернулась: последствия похмелья, пульсирующая боль, питаемая разочарованием. Он мог уйти на пенсию. Мог продолжать делать свое дело, и Президент повесил бы ему на шею медаль, а его уход на пенсию остался бы незамеченным и неважным.
Карбони хлопнул своей мощной рукой по столу, почувствовал, как в локте завибрировала боль, ему была приятна эта боль. Наступило время для некоторых великих мира сего отправиться за решетку, время надеть наручники на новых преступников, защелкнуть их на запястьях тех, кто наконец обнаружит признаки стыда, когда двери Реджина Коэли закроются за ними. Порывисто он нажал на кнопку интеркома и услышал шелковый голос своего помощника.
— Человек по имени Антонио Маззотти из Косолето в Калабрии. — Он старался отвлечься от самого важного вопроса дня, потому что не знал, куда направить энергию, которую хотел употребить на освобождение Харрисона. — У него есть офис в Риме. Он занимается спекуляциями земельной собственностью. Занимался кое-какими сделками по разработке участков в Гольфо ди Поликастро. Мне нужен номер телефона его офиса. Только номер. Я сам ему позвоню.
— Будет сделано, дотторе.
— Но не вечером или днем, — проворчал Карбони. — Сегодня утром.
— Конечно, дотторе. Звонили из фирмы Харрисона. Они хотели бы, чтобы вы встретились с неким Арчибальдом Карпентером. Он начальник службы безопасности ICH в Лондоне.
— Я приму его около двенадцати.
— Я сообщу в компанию.
— И давайте номер этого человека Маззотти, немедленно.
— Конечно, дотторе. — Голос задрожал. Карбони ненавидел его, хотел бы заменить его другим. — Дотторе, новость еще об одном похищении. Из Париоли.
— Не могу этим заниматься. Пусть займется кто-нибудь еще.
— Они похитили племянника известного промышленника…
— Я сказал вам, у меня и так полно работы.
— Этот промышленник щедр к «Демокрация Кристиана», помогает деньгами.
Карбони вздохнул. Это был вздох раздражения и покорности.
— Подайте к дверям мою машину, а, когда я вернусь, этот номер должен быть на моем столе. И я хочу принять этого Карпентера в двенадцать.
— Конечно, дотторе.
Карбони мстительно хлопнул по кнопке интеркома, отключая его, запер свой письменный стол и направился в коридор.
* * *
Далеко на Номентана Нуова среди высоких многоквартирных домов, которые планировщики старались сделать «доступными», затесались стоящие в ряд гаражи. Гаражи были бетонные с двустворчатыми покоробившимися дверьми. Они соседствовали с пустырями, бродячими собаками и мусорными кучами. Использовались очень немногие из них, потому что владельцы квартир считали, что они расположены слишком далеко от их входных дверей и не видны из окон, и потому не защищены от нападений вандалов и воров.
В основном гаражи были заброшенными и расположены далеко от квартир, наполненных движением и жизнью. Один из них был избран местом сборищ ячейки НАП, снят через посредника, но не для того, чтобы держать в нем машину, а для того, чтобы иметь место, пригодное для склада и для собраний. Там держали и оружие. Пистолеты и автоматическое оружие получали с фабрик из стран с растяжимым политическим кредо. Там хранили также взрывчатку для каменоломен, поставляемую сочувствующими. Там же были коробки, полные пластинок с номерными знаками для машин.
Тут же держали спальные мешки и походные плиты, а также машину «Ронео»[16], которую использовали для выпуска коммюнике. Ничего из этого имущества нельзя было увидеть, даже если дверь оставалась беспечно открытой, потому что время потрудилось над этим гаражом. Если бы убрали с пола грязь, лишь тогда можно было бы различить на нем очертания люка. Они прорубили этот люк в цементе и выкопали под ним яму шириной в два метра, длиной в два с половиной и высотой в полтора. Узкая труба, проведенная с поверхности, служила для подачи воздуха. Это был тайник, приготовленный, чтобы служить укрытием в моменты наибольшей опасности, там скрывалось трое молодых людей, потому что миновал всего один день после того, как взяли Тантардини, и они покинули свои дома. Хотя она и была лидером, кто мог поручиться, что она не заговорит, если ее будут допрашивать? Темная и душная, яма служила укрытием для людей, которые вдыхали влажный и пахнущий плесенью воздух. Там сидели сын банкира, сын землевладельца и сын профессора экономики Университета Тренто.
Над их головами послышался заглушенный толщей бетона, но узнаваемый стук — резко постучали четыре раза в закрытые деревянные двери гаража. Они узнали этот знак, сигнал, что к ним прибыл курьер. Под прикрытием двери им просунули конверт, сообщение, отправленное четырьмя часами раньше с острова из Асинара.
За Тантардини. Репрессалия. Номер четыре.
В яме среди бумаг ячейки находился листок с кодом, с помощью которого можно было расшифровать, что означает номер четыре. И это было как раз то, чем занялись молодые люди. Они подождали несколько минут, в тишине и темноте, прежде чем поднять люк и выползти наверх, чтобы найти и прочесть сообщение.
* * *
Когда утреннее солнце поднялось и начало сильно пригревать, раскаляя оцинкованную крышу над головой, они предоставили Харрисона самому себе. Не было ни пищи, ни воды, а у него не было ни мужества, ни сил позвать их. Он предпочел не рисковать, опасаясь новых побоев, и хранил молчание, дорожа своим покоем, прикованный цепью в этой духовке, которую они предназначили для него.
Его тело болело везде. Боль была медленно ползущей и переливающейся в избитых слоях мышц. И эта жара в сочетании с болью от рубцов и синяков опустошала его мозг, а его воображение становилось как бы замещалось пустотой. Купаясь в поту и жалости к себе, он тяжело опустился на сено и, ощущая запахи, исходившие от его собственного тела, коротал часы без надежды и предчувствий.
* * *
Джанкарло находился в состоянии полудремоты, блуждая между сном и бодрствованием. Он был
