— Рано или поздно корона упадет с головы Бонапарта. Так вот необходимо будет позаботиться о том, кто мог бы ее принять.
— Ах вот ты о чем! — улыбнулся император. — К твоим словам надо бы отнестись серьезно. Бывший маршал империи. Князь Понтекорво. Теперь — наследный принц Шведского королевства. Чем не достойный претендент? Во всяком случае, эту мысль я в него зароню.
Встреча в Красной Пахре
«Боюсь, что когда-нибудь сбудется пророчество канальи Эсменара, и я сломаю себе шею на большой дороге», — горько усмехнулся про себя Чернышев, подъезжая к Красной Пахре.
Лишь две недели назад он был чуть ли не на крайнем западном берегу Балтийского моря, а теперь — у самых стен белокаменной! Да ладно бы еще такая бешеная скачка в тихие, мирные времена! Нынче же не разобрать, впереди ли, слева иль справа объявится неприятель. И — страшный вопрос не дает покоя ни на минуту: в чьих руках она, Москва?
Пока мчался от Санкт-Петербурга по питерской, затем по новгородской земле, мысль сия еще не так досаждала. Но вот проскакал Тверь и под самым Клином увидел впереди себя страшное, охватившее полнеба, зарево.
Неужто горит она, родимая, первопрестольная? И на какое-то мгновение почувствовал, как увлажнились глаза.
А ближе к ней, первой нашей столице, почти в каждом селении — бабий плач:
— Пропала Москва-матушка! Отдали ее басурманам на разорение и срамоту.
В сердце кольнуло: как же там они — мамаша да обе сестры со своими семействами?
Был недавно с государем в белокаменной, наказывал: если до вас дойдет беда, не дожидайтесь лиха, сидючи на месте. Езжайте то ли в Нижний, то ли в Ярославль к родне. Для верности наказал бурмистрам из подмосковных, чтобы не мешкая собирали барыню и всех домочадцев в путь. Хотелось верить, что так все и сладилось, как повелел.
Заботило и другое — где сыскать Кутузова со штабом. Кого ни встречал из армейских, считай, от самого Клина, не могли ответить ничего определенного. Получалось, как когда-то под Аустерлицем — разбегаются перед тобою дороги, а какая приведет к цели, неведомо.
Уже перед самой первопрестольной оказался на нужном направлении и определенно разузнал: если к светлейшему, скачи, полковник, в Красную Пахру, что чуть южнее от Москвы, аккурат за Подольском.
Штаб угадывался по высоким — генеральским и полковничьим — чинам, что обитали в каждом домишке и даже просто в крестьянских избах. Тут же, кажется, в барском доме было нечто похожее на лазарет. От него то и дело отъезжали повозки с офицерами, иногда же и с нижними чинами, перехваченными окровавленными повязками. Видно, увозили людей куда-то дальше — в Малоярославец или Калугу.
Полковник у дверей с рукою на перевязи показался до боли знакомым.
— Да никак ты, Платоша! — воскликнул Чернышев, бросаясь к Каблукову.
— Сашка! — сделал Платон несколько быстрых шагов навстречу. — Ну, как когда-то в Париже. Помнишь? Только теперь я не в плену, а среди своих. Только чур! Тогда — в ногу, теперь — в руку француз меня поцеловал. Болит окаянная!
Господи, вторая у Платона война — и вторая рана!
Где же угораздило так? Оказалось, в самом огромном сражении в нынешней кампании — под Бородином. Сошлись его кавалергардский эскадрон с конницею самого Мюрата. Полегло и с той, и с нашей стороны немало. И была бы, несомненно, наша победа, коли после той сечи не отошли да не отдали Москвы.
— Ну, а ты-то как, Саша? Последний раз встречались с тобою в Вильне.
— Как я, спрашиваешь? Да от Вильны — то в коляске, то в седле. Не сравняться с твоими передрягами, но от одной столицы до другой домчал, не смежив глаз, одним махом. И знаешь, тоже имел встречу с одним нашим старым знакомым.
— Это с каким же?
— Ты под Бородином — с маршалом Мюратом, я же — с маршалом Бернадотом.
— Опять, значит, гонял в Стокгольм?
— На сей раз поближе, Платон. Помнишь Або, откуда мы с тобою ступили на лед и дальше пехом до самого, как говорили наши солдатушки, ихнего Стекольного.
Припомнили былые дни, посмеялись, представив Неаполитанского короля. И как ходили с ним по императорскому конному двору, и как на Наполеоновой свадьбе пили вместе с тем же Мюратом за дружбу русских и французских солдат. Теперь же вон оно как повернулось!
— Да мы-то с тобою, Платон, лучше того же Неаполитанского короля знали, к чему ведет его родственничек — император, — сказал Чернышев.
— Жаль, что не все из твоих парижских донесений было взято на ум. Кровь, она, брат, не водица. Ее грех лить ручьями, особливо если не свою собственную, — вздохнул Каблуков.
— Нам теперь, Платон, впредь надо глядеть, будущую победу готовить. Есть у меня в голове один план — как далее вести войну, — успокоил друга Чернышев и положил руку на его здоровое плечо. — Ты теперь куда — к своим в Кострому, на поправку? Вылечивайся поскорее, авось еще свидимся. Дай я тебя обниму. Да не тревожься, о ране твоей помню.
К Кутузову провели тотчас.
— Едва отыскал вашу светлость, — доложился Чернышев. — Кого в дороге ни спросишь, где теперь наша главная квартира, пожимают плечами.
— Мюрат загнал свою кавалерию, отыскивая меня, а ты, полковник, думал легко сыскать иголку в стогу сена, — проворчал Михайла Ларионович. — Обманул я Бонапарта: вышел со своею армиею из первопрестольной на Рязанскую дорогу, а потом совершил обходной маневр на старую Калужскую.
И, уставившись единственным зрячим глазом на царского посланца:
— А что, голубчик, в Петербурге не знают еще, что Москва сдана?
— Когда государь отправлял меня к вашей светлости, считалось, что под Москвою нам досталась победа бесспорная.
Кутузов высморкался в платок и пожевал губами. Голос его изменился, словно в горле встал комок:
— Под Бородином французская сила не сокрушила нашу. А вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Я счел за лучшее сохранить армию, потеря которой не привела бы к спасению первопрестольной, но могла бы иметь самые плачевные последствия.
— Держава, которая не утратила свою армию, еще не побеждена и вряд ли ее можно поставить на колени. Тому — множество примеров. Если бы вашей светлости удалось перед Аустерлицем убедить государя и австрийских генералов, что спасение армии выгоднее сражения, мы бы избавлены были от конфуза, — напомнил Чернышев главнокомандующему его давнюю боль.
Кутузов же ничего не ответил, а лишь как-то безвольно махнул рукой. Списал тогда молодой император все побитые орешки на его убеленную сединами, не раз уже пробитую вражескими пулями некогда красивую породистую голову. И крепко запомнил обиду, о которой тогда, в день проигранного боя, сам сраженный лихорадкою в Уржице, не сказал вслух.
