Франсиско Лопес
Августовский дождь
Франсиско Лопес — зеленомысский писатель. Родился на острове Сан-Висенти. Окончил отделение германской филологии Лиссабонского университета. Рассказы его публиковались в различных антологиях и журналах. Пишет на португальском языке.
Удушливая предгрозовая атмосфера, возвещающая скорое наступление августовских дождей, нависла над берегом реки. Парило. Небо, казалось, слилось с землей, с щедрой и великодушной землей, и скопища зловещих, набухших от воды туч неслись над долиной, словно стадо разъяренных быков. На землю не пролилось ни капли дождя. Молнии сколопендрами жалили небо. Над рекой грохотал гром, эхо повторяло его раскаты множество раз, рокот усиливался, ударившись о скалы, с удесятеренной силой обрушивался на селение, и Большой Утес возвращал небесам угрожающее рычание неба. Симао Тока сидел на вершине холма и разглядывал небо, прищурив болевшие от яркого света глаза. Некоторое время он не шевелился, вглядываясь в тучи и медленно покачивая головой, словно прислушивался к только ему понятному разговору природы. Он внимал языку августовского дождя, который вот-вот должен был разразиться. Симао Току беспокоила дамба. В надежде на нее он развел плантации прямо на заливных лугах, и, чтобы спасти их от наводнения, теперь требовалось закончить перемычку раньше, чем зарядят проливные дожди. Симао Тока подозвал к себе подрядчика Андре, бродившего неподалеку в зарослях кустарника. Тот подошел.
— Бог в помощь, ньо[44] Симао, — весело поздоровался он.
Симао Тока пробурчал в ответ что-то невразумительное и даже не шелохнулся; он словно окаменел в привычной для него позе: широко расставленные ноги, одна рука сжимает подбородок, другая тяжело лежит на толстой суковатой палке, которую он воткнул перед собой в землю под прямым углом. Симао Тока поднял голову и уставился на Андре:
— Как по-твоему, управимся мы с дамбой до августовских дождей? Нет?
Андре в нерешительности переминался с ноги на ногу, теребя в руках кепку.
— Работа идет полным ходом, ньо Симао, можете не сомневаться, — заверил он. — Одна лишь загвоздка: вы же знаете, для дамбы придется прихватить на северном берегу часть земли Джокиньи де Ньюто.
Симао Тока едва дослушал его до конца. Он порывисто вскочил на ноги, точно его осенила блестящая мысль, и указал в сторону реки:
— Гляди туда, простофиля, гляди вон туда, вниз, на кукурузное поле. Ты ничего не замечаешь? — Андре недоуменно смотрел на него, явно не понимая, куда клонит хозяин. — Видишь ту скалу, она мешает нам строить дамбу! Хороший заряд динамита — и она взлетит ко всем чертям. Река изменит русло, и тогда нам не придется вести дамбу по северному берегу.
Андре только теперь догадался, что задумал неугомонный Симао Тока, и робко, заплетающимся языком осмелился возразить:
— Но позвольте, ньо Симао, ведь это кукурузное поле около скалы принадлежит Джокинье де Ньюто. Вы думаете, он обрадуется, если мы будем взрывать скалу? Вряд ли это придется ему по вкусу, пожалуй, он затеет тяжбу.
— Какая там тяжба, черт побери! Да Джокинья де Ньюто вот где у меня! — Он сжал руки в кулак, протянул к Андре. — Вот так-то, — повторил он, делая ударение на последнем слове. — Он у меня вот где, понял, парень? — И когда Андре с его разрешения медленно удалился, Симао Тока крикнул ему вдогонку: — Эй, парень, пройдись-ка вдоль берега и прикажи людям работать на совесть! Скажи, хозяин требует, чтобы дамба была готова до августовских дождей.
Симао Тока остался один. Каждый день он совершал обход своих владений, и это уже стало для него необходимостью. Он взбирался по козьей тропе и усаживался на вершине холма, лицом к западу, в ожидании часа, когда солнце скроется за линией горизонта. Ему нравилось созерцать «Лапу» в преддверии ночи, озаренную багровыми отсветами заходящего солнца. Тогда он особенно остро ощущал свое могущество, чувствовал себя вознагражденным за все усилия.
Солнце только что опустилось за море. Симао Тока вскочил в каком-то порыве, движимый непонятной силой. Огромное поместье казалось сказочно прекрасным. Кругом было алое море огня; мерцающее, переливающееся разными оттенками, оно простиралось, насколько хватал глаз. Симао Тока посмотрел вдаль. Занимая всю долину, кроме нескольких жалких клочков, принадлежащих Джокинье, его земли карабкались вверх по склону Большого Утеса, где тростниковые заросли чередовались с банановыми рощами. «И все это мое, — с гордостью думал он. — Все, за исключением земель Джокиньи».
Ночь постепенно окутывала реку сплошной пеленой тумана. Симао в последний раз полюбовался на «Лапу» и, погруженный в свои мысли, зашагал вниз по склону.
С утра он заперся в своем кабинете, переворошил груды бумаг и сделал множество пометок в книге с красным корешком и уголками, обернутой в голубую бумагу. Он то и дело сверялся с записями, а потом заглядывал в книгу, где его внимание привлекала графа «кредит», и с самодовольной ухмылкой вписывал туда корявым почерком огромные числа с жирными нулями.
— Педриньо! — крикнул Симао Тока.
Было около шести часов вечера, когда он наконец поднялся из-за конторки красного дерева и, с трудом волоча левую ногу, направился к несгораемому шкафу. Положил бумаги в специальное отделение и захлопнул дверцу, которая затворилась с сухим треском.
— Педриньо! — снова закричал он и с болезненной гримасой опустился в качалку, стоявшую тут же, в глубине комнаты. Дверь на веранду приоткрылась, и в проеме показалась плешивая голова Педриньо; его широко расставленные тусклые глазки с готовностью смотрели на хозяина, рот растягивала простодушная улыбка.
— Вы меня звали, ньо Симао? — невнятно пробормотал он, глотая половину слов.
— Возьми вот эту записку и отнеси ее Джокинье де Ньюто. Да живей поворачивайся. И запомни, — прибавил Симао Тока, — ты должен вручить ее самому Джокинье, без свидетелей!
Педриньо уже не слышал его. Он опрометью бросился вон из комнаты, натолкнулся на дверь, в изумлении отпрянул и во всю прыть припустился по дороге, ведущей к дому Джокиньи. Педриньо редко приходилось бывать в тех местах, но, уж если ему поручали что-нибудь передать, делал он это с неизменной охотой. Ему нравилась Биука, дочь Джокиньи. В прошлый раз, когда он там очутился, девушка стирала у водоема белье. Педриньо подкрался на цыпочках и спрятался за стволом банановой пальмы; лежа на земле, разинув рот, он не сводил глаз с Биуки; а та, ничего не подозревая, подоткнула повыше подол юбки, уперлась коленями в бетонный борт водоема и колотила белье. Но Биука все-таки обнаружила его проделку и возмутилась: «Знаешь что, парень, иди-ка ты… — сказала она. — И не смей подглядывать за людьми».
Педриньо даже в жар бросило от стыда при мысли о том, как его накрыла тогда Биука. Но всякий раз, когда он начинал думать о девушке — а думал он о ней ежечасно, — он воображал ее именно такой, какой видел у водоема. И тогда его охватывала непонятная истома и дрожь пробегала по телу. Педриньо продолжал свой путь, мечтая о Биуке. Будет ли она снова стирать белье на краю водоема, подоткнув подол юбки? И, сам того не замечая, он очутился у дома Джокиньи. У загона не было ни живой души, и Биуки тоже не было у водоема. Темнело. Педриньо постучал в дверь. Открыл ему сам Джокинья. Педриньо порылся в карманах и протянул записку.
У Джокиньи де Ньюто подкосились ноги, когда он увидел послание ростовщика. Он с трудом удержался на ногах. Он выдвинул табурет, стоявший под столом, и сел. Ему даже не понадобилось читать записку, чтобы догадаться, о чем идет речь. Он слишком хорошо знал ньо Симао, и намерение ростовщика не явилось для него неожиданностью. Ньо Симао брал за горло мертвой хваткой. Он охотно ссужал деньгами человека, попавшего в беду, но уж потом ухитрялся содрать с него три шкуры. Джокинья прекрасно помнил, что именно так земли Жозе Бебиано, Жулиньо де Гида и многих других перешли к ненасытному ньо Симао. Джокинью трясло. Краем глаза он взглянул на Биуку, хлопотавшую по хозяйству, опасаясь, что она заметит его слабость. В соседней комнате стонал и звал Биуку Шикиньо. Она пошла успокоить братишку. Джокинья слышал, как она что-то искала на посудной полке. Потом все стихло, и он остался один на один со своими мыслями. Он сидел, не поднимая головы, с запиской в руках и думал о покойной Изабел, спутнице его жизни. Без нее Джокинья чувствовал себя одиноким и бесприютным, с зияющей пустотой в груди. Он сделал все, что было в его силах, чтобы спасти ее, но воля бога оказалась сильней. Он даже не смог толком проститься с ней. Все случилось так внезапно. Изабел подметала в комнате пол, а он сидел на этом вот самом табурете, на этом же самом месте и зажигал керосиновую лампу, потому что уже темнело. Вдруг Изабел странно захрипела, и он увидел ее вытаращенные, вылезшие из орбит глаза. Она раскрыла рот, пытаясь что-то сказать, но лицо ее исказилось гримасой, и она рухнула на пол, на губах у нее выступила пена, и она забилась в конвульсиях, извиваясь всем телом, как отрубленный хвост ящерицы. Потом он увидел, как Биука опрометью примчалась из спальни вместе с Шикиньо, который, плача, прижимался к ней. Биука страшно закричала, он никогда не слышал, чтобы люди так кричали, и в дом начали сбегаться соседи. Он побежал в селение за доктором Санта-Ана. Четверо суток продолжалась агония Изабел, пока бог не прибрал ее. Доктор Санта-Ана, к чести его будь сказано, все это время неотлучно находился при ней, но ничего не мог поделать, несмотря на дорогие лекарства. Вот тогда он и обратился к ньо Симао во второй раз. Умница доктор предупреждал его: последнее это дело — залеплять рану навозом. И вот теперь он остался один, без Изабел, с двумя детьми на руках. Биуке, правда, скоро минет семнадцать, но Шикиньо еще так мал, без матери он рос чахлым заморышем. Джокинья не торопясь развернул записку и прочел. Выражение лица у него не изменилось.
