— Бродили по памятным местам? — спросил он безразлично, когда однажды они вернулись во второй половине дня.
— Совмещали приятное с полезным, — сдержанно ответил ему Мессенджейл. — У вас, бостонцев, здесь так много памятных мест, что вы забыли о доброй половине из них.
— Да, уж конечно, мы не размахиваем ярким флажком над ними, если вы имеете в виду что-нибудь подобное.
— О, Форбс, не говори глупостей! — возразила брату Эмили. — Ты просто завидуешь, потому что был слишком молод, чтобы попасть во Францию.
Форбс начал было смеяться, но потом его лицо быстро помрачнело, стало насмешливым — верный признак того, что он сердится.
— Хорошо. Еще что? — проворчал он.
— Ну-ну, Эмили, — вмешался Мессенджейл. Он никогда не называл ее Эм или Эмми, как это делали другие. — Так говорить, пожалуй, несправедливо. Не можем же мы все быть героями. Насколько мне известно, во время войны вы ведь тоже не пекли пончики в походной кухне под Сен-Дюрансом. Почему?
— Потому что я маршировала по Тремон-стрит в суфражистских демонстрациях, — весело ответила Эмили и шаловливо высунула язык.
— Эм! — одернул ее Форбс.
Мессенджейл, откинув голову назад, громко рассмеялся:
— Права женщин! А вы считаете, что заслуживаете их?
— Всякая женщина нисколько не хуже любого мужчины.
— Очевидная фальшь! — воскликнул Мессенджейл, весело моргнув глазами. — Афиняне времен Перикла не разрешали женщинам выходить из дома.
— Дело не в разрешении. Они просто не отваживались выпускать их!
— Возможно, вы и правы. — Его улыбка была обворожительной. Эмили никогда в жизни не встречала человека, который был бы так неотразим; она вообще не предполагала, что такой человек существует. — Держу пари, что я научусь делать голландский соус намного раньше, чем вы научитесь управлять автомобилем. — Его лицо, как показалось Эмили, оказалось в опасной близости к ее лицу. — Понимаете? — прошептал он. — А вы говорите, что всякая женщина нисколько не хуже любого чина…
Эмили почувствовала сильное головокружение. Ее губы и веки затрепетали, и. чтобы скрыть свое состояние, она засмеялась так, как будто ей не хватало воздуха.
— О, — тихо воскликнула она, — но вы вовсе не любой мужчина!..
Родители Эмили были немало смущены, когда она рассказала им обо всем.
— Мы о нем почти ничего не знаем, дорогая.
— Мама, он из очень хорошей семьи, его хорошо знают Кэмберлины…
— Дело не в этом. — Лицо матери, обычно такое открытое и безмятежное, было озабоченным. — Ты еще слишком молода для этого, Эмми.
— Мне уже двадцать.
— Ты уверена, что это не увлечение? — спросил отец. Он улыбался, но его взгляд сквозь бифокальные очки был настороженным. — Война ведь кончилась, ты это знаешь.
— Боже мой, конечно, знаю.
— А это означает, что тебе на долгое время придется уехать в глухие места. Военные гарнизоны — далеко не самые веселые места для жизни.
— Да, но ведь у нас будут… — Она запнулась, но не надолго. Желание ее было слишком велико. — Я хочу сказать, что у вас будут деньги, так ведь? Наверное, и у меня будут, свои?…
Родители обменялись многозначительными взглядами, отец кивнул головой и сказал:
— Да. Конечно. Я уже говорил тебе об этом. Но деньги — это далеко еще не все, понимаешь?
— Во всяком случае, так ведь будет не вечно, — ответила она с гордостью. — Котни не такой, как все. Он не обычный офицер. Ему двадцать четыре года, а он уже имеет постоянное звание «капитан». — Явное нерасположение родителей к Котни весьма огорчало Эмили. Это был ее шанс, ее счастливый случай, и она вовсе не намерена упускать его, так как это было бы нелепо. — Генерал Першинг выбрал его для службы в своем штабе. Вот увидите, Котни обязательно будет военным атташе, и раньше всех из своего выпуска получит генерала.
— Может быть, — снова нежно улыбнулся отец. — Мы только хотим, чтобы ты как следует подумала, Эмили, вот и все.
— Все это происходит так быстро, вы совсем мало встречались, Эмили, — продолжала мать. — Ты уверена, что он именно тот человек, который тебе нужен?
— О да, мама. Я уверена, что это как раз то, чего я хочу!.. Она действительно была совершенно уверена в своей правоте.
Котни достигнет очень многого. Он будет жить в мире, где свершаются важнейшие дела. Далеко от Бостона, от его узких, извилистых улочек, от воскресных танцев у мистера Напанти, от редких встреч со знакомыми в книжном магазине, на симфонических концертах или на кривых грязных дорожках в городском общественном саду! Он далеко уйдет от всего этого! А с ним и она — она тоже уйдет далеко…
Первое время Эмили восхищалась всем: новым местом жительства, пышными приемами, новыми знакомствами, изысканными церемониями с бостонским изяществом и южной теплотой, отеческим расположением старших офицеров. Интимных отношений между супругами не было несколько дней, и это зародило в ней смутную тревогу. А когда этот момент наконец настал, она была ошеломлена неудержимым темпераментом Котни, потоком любовных слов, хриплыми стонами, неистовством, которое возбуждало и одновременно пугало ее, разжигавшими ее крепкими объятиями и горячими поцелуями. Он обвил ее шею руками и стиснул так крепко, что она едва не задохнулась. В чем дело? Он, может быть, сошел с ума? Затем объятия неожиданно ослабли, руки его разжались, он зарыдал, сухо, хрипло. Неужели так происходит со всеми мужчинами? Не может быть!
— В чем дело? — прошептала она, охваченная страхом. — Что случилось, милый?
Он долго не отвечал ей, продолжая всхлипывать, словно утомленный и испуганный ребенок. Она рассеянно гладила его голову.
— …Не знаю… так получается, — тихо пробормотал он после долгого молчания. — Я не знаю, что со мной и почему так происходит…
— Но что это, дорогой? У тебя болит что-нибудь? — От переживаний Эмили дрожала. Она предполагала, что в интимных отношениях, как и во всем другом, Котни будет на высоте, а вместо этого — плаксивые признания своей неспособности и жуткое молчание, которое пугало ее даже больше, чем неудавшаяся физическая близость. — Ты болен? — спросила она еще раз.
— Нет… — он засмеялся раздраженным, похожим на всхлипывание смехом. — Нет, я не болен…
— Но в чем же тогда дело? Может быть… — Она несколько заколебалась, но потом решительно продолжала: — Может быть, я должна что-нибудь сделать?…
Мессенджейл энергично покачал головой.
— Нет, ничего…
Ejaculatio praecox.[60] Она узнала об этом позднее, намного позднее, из какого-то медицинского журнала. Ненавистная, мерзкая фраза. Эмили делала все, что могла, пыталась помочь ему всеми способами, прибегала к самым различным методам — трогательным, отвратительным, эксцентричным; она принуждала себя к этому, потому что безмерно любила его. Она разрешала ему наряжать себя в самые нелепые, возбуждающие наряды: была то индийской принцессой, то арабской танцовщицей, то китайской Куртизанкой. Иногда у них получалось нечто похожее на физическую близость — например, в том случае когда он нарядил ее проституткой, — но это было редким явлением. Так проходили дин за днями. Подобные попытки предпринимались после каждого званого обеда или чая, после приятных, с соблюдением всех требований этикета, приемов. Эти напряженные, унизительные ритуалы порождали у нее невыносимое головокружение, сухость во рту и изнуряющую дрожь, все больше и больше истощали ее силы. Наконец однажды, после того как она испробовала все самые отчаянные приемы и уловки, которые привели ее к неукротимому возбуждению, но закончились все той же неудачей, испытывая невероятный стыд и горечь, совершенно обессиленная, выслушав его очередные хриплые всхлипывания, она не выдержала и воскликнула:
— Боже, подумай же ты обо мне! Каково все это мне? Неужели ты не можешь…
Он поднял голову, посмотрел на нее холодным, полным ненависти взглядом и вышел из спальни. Заливаясь слезами, Эмили побежала за ним, в его кабинет. Дверь была закрыта. Она постучала и попросила разрешения войти. Ответа не последовало. Эмили попробовала открыть дверь — она была заперта. Эмили крикнула как можно ласковее, что виновата, что вовсе не хотела его обидеть… Только… Только… Неужели он не видит сам, до чего она довела себя? Она нервно дрожала в ожидании ответа, но Котни по-прежнему молчал. На Пенсильвания-авеню несколько раз прозвучал автомобильный рожок, из гостиной доносилось быстрое, похожее на барабанный бой, тиканье часов.
После этого случая физическая близость между ними стала еще более редкой. Котни много читал и работал допоздна; часто он но приходил в спальню до двух-трех часов ночи. Он вообще всегда спал очень мало. В штабе Першинга его стали считать наиболее осведомленным и многообещающим младшим офицером. Они устраивали расточительные приемы — денег на это было более чем достаточно, ее денег. Котни с увлечением осваивал кулинарное искусство и очень скоро прославился в армейских кругах своими необыкновенными салатами и соусами, сам энергично возражал против похвал на этот счет.
