Лидиард снова попытался заговорить, чтобы отыскать те чары, которые могут спасти его, и вновь ему не удалось это сделать.
Не властный голос приказа и не голос разума поднялся в нем, но совершенно иной голос, не нуждавшийся в его пересохшем языке и окровавленных губах. Голос этот так и кричал внутри Лидиарда, и крик этот был молитвой, обращенный не к Богу, в которого так усердно учили его верить иезуиты, но вообще к любому богу, какой только смог бы прийти и спасти его от демона с паучьей душой.
Эта молитва была такой страстной, что для нее не нужно было ни одного произнесенного слова, ни одного крика, чтобы ее озвучить. И все же, Лидиарду пришлось увидеть, как размахнулся назад кинжал, почувствовать, как мозолистая рука хватает его за волосы и с силой отклоняет ему голову назад, чтобы обнажилось раненое горло. Лидиард еще вынужден был задыхаться, и попытаться дышать, он еще не получил никакого ответа на молитву.
Дэвид видел, как лезвие пошло вперед, чтобы нанести роковой удар. Вот оно сверкнуло мгновенным блеском, отражая огонь. Он ощутил, как лезвие коснулось его сонной артерии, представил, как это кинжал разрезает горло, обрывая тонкую нить его жизни.
Он уже видел, какова будет его смерть… как мысли в мозгу будут медленно разрушаться, по мере того, как станут умирать речь и воображение, становясь сущим бредом задолго до того, как свет сознания полностью исчезнет. После того, как придет смерть, понимал Лидиард, он еще будет способен произнести cogito, ergo sum [33], потому что еще будет мысль, и благодаря этой мысли он еще будет существовать… но мысль станет медленно убывать, точно мертвый лист в огне, постепенно исчезая и становясь ничем, только прахом и золой существа…
И тут свершилось чудо.
Кинжал так и не завершил свой смертоносный путь. Не успел он дотронуться до Лидиарда, как его с невероятной силой отвели назад, и кинжал ярко блеснув, точно серебряное пламя, превратился в облачко бледной белой золы. Взгляд Амалакса, устремленный на жертву с жуткой радостью, тоже как будто бы кто-то отвел в сторону, и в то время, как эти ужасные паучьи глаза стали искать того, кто им воспрепятствовал, Лидирард услышал, как хрустнула шея Амалакса, точно гнилой прутик, и увидел, как его несостоявшийся убийца падает, точно сломанная тряпичная кукла.
И Лидиард увидел еще одно лицо — лик ангела с голубыми, точно небо, глазами.
Ангел протянул вниз тонкую нежную руку, и веревки, привязывавшие Дэвида к кровати, загорелись, а огонь, которым они вспыхнули, прочистил и исцелил раненые запястья и обугленные ноги.
И ангел поднял его, и сказал:
— Это милосердие, это истина, это справедливость. Sed libera nos а malo. Sed libera nos а malo. [34]
И Лидиард ответил:
— Корделия! — произнес он. — Ради Господа и любви к нему, отпусти меня, Корделия!
* * *
Сквозь серые вечерние тени мчалась волчья стая через Парк Остерлир, по Лэмптон Хилл, перескакивая Хэттон Брук и железнодорожные пути в Лэнгдит Гров; бежали мимо Биржи к Бернам Коммон, мимо верфи Хедсор и Кук Марш, упорно направляясь к Лесу Риджли и к одному дому на его южной окраине.
Во время бега волки были свободны и полны радости, они чуяли место, куда стремились, не как внушенную им команду или принуждение, но как свободную и не вызывающую вопросов цель, в совершенстве сплавленную с инстинктом и внутренней природой. Как волки, они были в полной гармонии друг с другом и с миром, не питали ни малейшей надежды, ни горького опасения. Как волки, они представляли собой энергию и движение, влечение к охоте и возможности хищного зверя. Как волки, они не были обременены грузом человечности.
Как волки, они бежали все вместе, стаей, объединенной впервые за несколько десятилетий. Враждебность, какую они проявляли друг к другу в иных обличьях, сейчас была забыта, растворившись в огне радости. Как волки, они не имели никакого отношения ни к Лондону, ни к какому другому месту, которое построили и назвали люди. Как волки, они были свободны.
Они не могли бежать незаметно, потому что цивилизация расползлась по всем лесистым местностям, как мчащаяся вперед болезнь, уничтожая все, что было дорого им. Расчищая леса для посевов пшеницы и для пастбищ скоту, строя дороги для лошадей и экипажей, прорывая каналы и канавы для шумных необузданных левиафанов [35] из пара и стали — новорожденных детей человека и Маммоны. [36] Мир людей лежал вокруг них, точно большая прочная сеть. Среди этих извилистых магистралей не было подходящих дорог. Там где когда-то волки бродили своими путями, как вольные бродяги и хозяева, теперь приходилось пробираться сотнями тропинок и дорог совсем иных, непривычных, открытых. Но их не узнавали, когда они проскальзывали мимо, точно тени под живыми изгородями. Их называли бродячими собаками или иллюзорными призраками, как подсказывал своевольный рациональный разум.
Только горстка детей, сильно отделенных друг от друга реками и дорогами, железнодорожными путями и каналами, осмеливаются кричать, что они видели лондонских оборотней, отправляющихся на охоту, но все эти предупреждения вызывали у старших и более глупых только смех, звучащий весьма жизнерадостно, благодаря высокомерному недоверию.
Но это и в самом деле лондонские оборотни отправлялись на охоту. Они были вервольфами, и забыли свои условные имена, свои отчаянные надежды и свои дикие амбиции ради кратких промежутков времени, которые давались им дважды или трижды в год. И пока они бежали, будучи кровными братьями и сестрами, они выглядели не жалкими, но безжалостными, не мифическими, но реально смертельно опасными, не блистательными, но поистине прекрасными, не самоуверенными, но гордыми.
Они собирались охотиться и отправлялись к Дьяволу, и стремились туда как волки, как дикие создания, как сотканные из огня, земли и крови, а не вылепленные из обыкновенной глины. Пусть их ждала тьма, точно волна зловонного дыма, пусть сам Ад широко разинул свою жадную утробу, пусть лихорадка их бьющихся сердец звучала всего лишь шепотом в полном молчании надгробья времени, они все равно бежали.
Потому что каждый из них, чтобы быть волком, прежде должен был просто существовать и никогда не быть отвергнутым.
Волки мчались, и ангел взирал на них с высоты любящим взглядом, протестуя против страшного правосудия Махалалеля, одевшего ледяной коркой их души, предназначенные для служения. Ангел надеялся, что теперь Махалалель сможет понять, как иной бог создал проклятие человека.
— Бегите же, — шептал ангел. — Бегите.
Еще до того, как явится тьма, чтобы потребовать его к себе, ангел знал, он не сможет больше делать то, о чем просили его лондонские вервольфы. Не способен он на большее, чем повернуть поток времени или задержать рост бесконечного пространства.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
