— Эти девицы нужны мне с наполненными животами, постарайтесь!
Он гордо смеялся, бил себя кулаками в грудь и спешил догнать остальных. Потом над лагерем долго звенел их смех, подобный ржанию молодых жеребцов, выпущенных на волю.
Девушка поправлялась очень медленно, но я был терпелив. Она, как и я, была чистокровной арийкой, и если бы не листовки, которые она разносила, и не забастовки, в которых участвовала вместе со своими единомышленниками, ее жизнь сложилась бы совсем иначе: вышла бы замуж за какого-нибудь скромного чистокровного арийца, родила бы ему детей, и наши пути разминулись бы. А если бы мы встретились, наша встреча была бы другой. Но девушка уже пошла по своему пути и не могла повернуть назад. И я пошел по своему пути, и мне оставалось только пройти его до конца. Я ждал полного выздоровления.
Ее тело, поглотившее семь пуль, целиком, как омут, поглотило и меня. Оно оплело меня своими ветвями, своим светом, своей болью, оно, раз почувствовав смерть, хотело жить, жить любой ценой, даже мертвым. Ненасытным был гладкий живот девушки, он быстро налился жизнью, округлился, надувая рваную одежонку. Изменилось и выражение ее глаз: они стали влажными, смелыми, дерзкими, они сжигали меня своим огнем. Я подарил ей две жизни.
7
Телеграмма застала меня в кабинете после утренней проверки и утреннего расстрела. За окном дымились печи крематория. Я уже выпил кофе и спокойно читал газеты. Новые города и державы сгибались перед нами. Все сгибались перед нами. Мы были расой сверхлюдей. Я чувствовал себя богом. И как раз тогда принесли телеграмму, чтобы доказать мне абсурдность моей божественности. Всего лишь несколько слов превратили меня в простого смертного. И я взревел, как раненое животное. Мой вопль рассек лагерь, и он в испуге затаился. Что-то лопнуло глубоко внутри, мрак струился из всех углов комнаты, постепенно заполняя ее, и наконец я куда-то провалился.
Я пришел в сознание на руках у врача, но вскоре снова погрузился в мягкую теплоту небытия. Позже, придя в себя, я сидел за столом, давал указания, подписывал приказы, вызывал к себе офицеров, заряжались карабины и дымились камеры, а мимо окна шли на смерть заключенные, женщины и дети, с огромными, полными ужаса глазами, мужчины с торчащими ключицами и длинными тощими ногами, двигающиеся скелеты, которые всего лишь через минуту становились неподвижйыми. Разъяренный от боли и бессильный от боли, я шагал взад и вперед по кабинету, мне необходимо было побыть одному, не думать ни о чем; машинально я переставил на шахматной доске пешку на Е-4, потом вернулся и поставил коня на F-3, нажал на кнопку граммофона, воздух наполнился звуками «Валькирии», любимый Брунгильды умирал, а нет ничего страшнее смерти тех, кого любишь. А когда… Я начал смеяться, как сумасшедший, может быть, я действительно сошел с ума, ужасная тупая боль сокрушила меня и испепелила до дна.
Не помню, как я доехал, помню только лицо Елены. Оно было мертвым от ужаса, а я уже не мог держаться. Но должен был держаться.
Потянулись дни и бессонные ночи, бескрайние дни и ночи, раздираемые между надеждой и отчаянием. Они чередовались, восходы и закаты, и это было и страшно, и необратимо, как смена жизни и смерти. Из глубины развалин, страшной глубины, слышались стихающие удары заваленных людей, и там, живые и мертвые, были и наши дети; эта неизвестность могла свести с ума даже самых сильных. Несколько раз в сутки Елена умирала и вновь воскресала; разрываясь между надеждой и отчаянием, она равно отдавалась то одному, то другому, и чем больше мы приближались к заваленным, тем бледнее она становилась. Она была на восьмом месяце, напряжение было для нее опасно, но она не желала ни на минуту закрыть глаза и отдохнуть. Когда на шестой день среди трупов мы нашли своих детей еще теплыми, но мертвыми, она только тихо опустилась на тротуар.
Елена пришла в сознание от сильной боли, начались роды. Я отнес ее в соседний дом, поручил женщинам присмотреть за ней, а сам вернулся назад. На нагретых солнцем плитах мы медленно и мучительно размещали скорченные в разных позах тела погибших. Они не упорствовали: пять суток они боролись за воздух и спасение, а на шестой сдались. Очень быстро сдались. Страшные крики раздирали улицу, рвали ее на куски, подбрасывая в воздух над взрывами бомб и ужасным грохотом самолетов. Небо освещало какое-то огненное сияние, а земля, маленькая и испуганная, сжималась под ним.
8
Беда никогда не приходит одна. Она только открывает дверь другим несчастьям. Елена родила, ни разу не вскрикнув, сжав от боли и отчаяния губы, опять родила сына, но он был мертв. Она рожала трое суток, прямо растаяла на глазах, я удивлялся, откуда она возьмет силы, чтобы выдержать до конца; она сжимала мои пальцы, а ее рука становилась все тоньше и слабее. Увидев рядом с собой нашего мертвого мальчика, она не закричала, не заплакала, только закрыла глаза. И долго молчала, и я не помню, сколько она молчала. В эти часы молчания она таяла как свеча, а кровь вытекала из ее раненой утробы. Не было силы, которая остановила бы ее. Профиль заострился, кожа вокруг рта посинела, щеки провалились. Врач сказал… Я знал, что это значит. Я и сам видел… И готов был продать душу дьяволу, только бы она выжила.
Она выжила.
Через три недели Елена встала на ноги и, держась за стены, попыталась ходить. Она хотела поехать ко мне в лагерь, но это не место для женщины. Я отвел ее к матери. Обещал, что снова сделаю ее счастливой, она мне не поверила. А ведь она была еще слишком молода, чтобы не верить в счастье.
9
Я вернулся в лагерь, одержимый одной-единственной безумной идеей. Прежде всего вызвал этого старого козла к себе. Отощавший от плохой пищи, пыток и угрозы смерти, он стоял передо мной, словно тень. Он хотел жить. Ему было зачем жить, и это делало его живучим, живучее других. Дерзость ни на минуту не покидала его. Сейчас она приводила меня в бешенство. Я хотел увидеть его униженным, любой ценой униженным, хотел увидеть его сломленным, ползающим у меня в ногах. Не знаю зачем, но мне это было нужно, необходимо. Когда-то он был моим лучшим профессором, а я был его лучшим ассистентом. Но разразилась война, и мы оказались по разные стороны баррикад. Раньше нас все связывало. Теперь все разделяло.
— У меня есть одна идея, — начал я.
— Эта идея не ваша, — сказал он, как всегда. — Вы готовы обмануть не только своего старого профессора, но и все человечество. Ваши взгляды, на которые в свое время я не обращал внимания, очень опасны. И этот ваш кумир Ницше… Чем он убедил вас, что вы лучше других? И во всем их превосходите? Я могу доказать обратное. Не хотите слушать? Боитесь!
