– Вот попробуй, боярин, еще из этого кувшина!
Мы обходились без слуг – каждый наливал себе сам; чужие любопытные уши мне были ни к чему. Люди со званиями, обраставшие со временем холопами в услужении, переставали замечать прислугу, как мебель, и в их присутствии говорили часто то, что только на ушко доверенному человеку сказать можно было. А холопы люд хоть и бесправный, но все слышат и все подмечают.
Я провозгласил тост за государя, мы выпили.
– А приятное винцо, – удивился боярин.
– Э, Сергей, места знать надо.
– Чудно ты меня называешь – Сергей. Я – Сергий.
– Прости, Сергий, оговорился. Ну что – еще по одной?
– Не откажусь, понравилось вино. Давай за Федора Кучецкого тост поднимем, за ум его светлый – пусть здравствует сто лет.
– Давай. Хороший человек, не раз меня выручал в трудной ситуации.
Мы выпили, закусили.
– Наслышан я уже о прежнем наместнике, – продолжил разговор боярин. – То ставленник телепневский. Нам же с тобой в мире и согласии жить нужно, делить нам нечего.
– И я такожды думаю.
За столом, не спеша, мы обговорили многие вопросы, разделили сферы влияния. И с тех пор работалось мне легко, по любому вопросу мы находили компромисс, устраивающий обоих. И в Москву иногда ездили вместе – так оно и удобнее, и безопаснее.
Поскольку к осени итальянцы закончили отделку дома, я выбрался в Вологду и перевез Елену в Охлопково – со служанками и личными вещами. Но сына Василия пока в Вологде оставил – дом там, земли вотчинные, холопы. А парень уже большой и должен сам учиться управлять хозяйством. С ним и десяток ратников остался. Случись вой-на – да с теми же литовцами, на сборы готовым пойдет: людно, оружно и конно, как велит государь.
Конечно, я не собирался бросать его без пригляда. Наказал строго-настрого: «Будет сложно – не руби сплеча, подумай прежде. Не сможешь что-то решить сам – приезжай ко мне, вместе обмозгуем. Не забывай, под тобой две сотни людей, и от твоих решений зависит, как они будут жить и что есть».
– Слушаюсь, отец. Я уж освоился.
Эх, молодо-зелено. Пока сам шишек не набьешь да опыта не наберешься, мудрости и осторожности не прибавится.
Елена по приезде сразу взялась за обустройство дома – ковры, занавеси, рюшечки разные. Хоть и не в Коломне барский дом был, но теперь я мог видеться с женой пару раз в неделю. Ничего, крепость отстроят – в Коломну перевезу. За каменными стенами дом поставлю.
А пока я бродил по пустым и оттого гулким комнатам, обсуждая с Леной, какую мебель и где ставить будем. Ну, мебель – это громко сказано, но заказать у купцов кое-что на свой вкус можно. Я еще летом для кабинета своего обстановку заказал: стол, конторку, кресла, шкаф книжный. А в подвале кузнец в глухую комнату – без окошек и продыхов – поставил толстую железную дверь. Здесь я решил хранилище для ценностей оборудовать. Надо же где-то деньги хранить да золотую и серебряную утварь, а может быть, и бумаги ценные.
Жизнь как-то начала налаживаться.
После переезда в Охлопково суетно и необустроенно поначалу в деревне было. Пришлось имение обустраивать, людей набирать. Все – с перерывами и осложнениями. Вначале – козни завистливого соседа, боярина Никифорова, сражение с отрядом татар, потом – Коломна с интригами Шклядина и Телепнева. Да и в Коломне самой проблем хватало: стройка крепости, воинская изба тесная, да и ту отстраивать заново пришлось, набирать и обучать дружину, пушки для крепости раздобыть. В общем, скучать не приходилось. Два года – даже с гаком – только и делал, что строил, что-то создавал, чего-то добивался, хлопотал, получая шишки на свою голову. Суетно. А что в награду?
Вот как-то снова повстречался мне митрополит Коломенский Вассиан и после краткой беседы о делах житейских сказал:
– Не любишь ты людей, князь.
Я поначалу оторопел. Как же так? Избы для холопов в Охлопкове построил, воинские избы поставил. Да что люди – я лошадям успел конюшни выстроить, чтобы не мокли и не мерзли. И люди мои все одеты и сыты, что далеко не у всех бояр случалось.
И только я собрался рот открыть для ответа, как митрополит, предугадав мой ответ, спокойно продолжил:
– Знаю, о телесном людей своих немало печешься: холопы твои и воины обихожены, не голодает никто, и у всех крыша над головой. А о душах их грешных некому радеть. Слабых в вере, а особливо оступившихся поддержать надобно, чтобы дальше не пали в объятия диаволу. О сирых и немощных некому скорбеть и заступиться! Думаешь ли о сием в суете дней? Вот и церкви в усадьбе твоей нет.
– Так не успел еще, владыко. Почитай, на месте трех изб острог возвел, а потом – сюда, в Коломну воеводой направили.
– Не прощаешь ты людей своих. Вот и служивых шклядинских – в Москву, в Разбойный приказ свез, боярин по дороге Богу душу отдал – недоглядела, значит, охрана твоя.
– То не моя вина, сами на мою жизнь покусились да заговор учинили.
– Милосерднее к людям быть надо, прощать грехи. Где ты один грех простишь, Бог тебе – два. Будешь милостив к падшим, тогда и к тебе Господь наш милость явит. Затепли свечку пред алтарем за души людей православных, жизнями своими полнящих чашу жертвенности по неразумию и слабости своей, и тебе воздастся!
Митрополит осенил меня крестным знамением и пошел себе дальше. А меня сначала злость разобрала. Ведь без малого жизни не лишился. Однако же – Шклядин свое уже получил в виде отравленной стрелы, а к остальным я не питал ни злости, ни ненависти. Таких, пожалуй, и простить можно. Хотя все равно не по душе мне это. В церковь хожу, христианин, но я воин, и злу оружием противостоять должен, а не подставлять вторую щеку, если ударили по первой. И я не был бы тем, кем стал – боярином, князем, если бы спускал обиды.
Гордыня ли это? Я склонялся к тому, что это самозащита.
Меж тем тучи на горизонте снова начали сгущаться.
До меня дошли слухи, что на правом берегу реки Суры, притоке Волги, в двухстах верстах от Казани, поставили все-таки деревянную крепость Василь-город, впоследствии переименованную в Васильсурск. Значит, государь не отказался от намерения усмирить Казань. Сам я там не был, но, по словам купцов, город сильно укреплен.
Столица татарская окружена деревянными стенами с пятнадцатью башнями, а перед стенами – ров, шириной до семи и глубиной до пятнадцати метров. Внутри – кремль, обнесенный дубовой стеной с восемью башнями. И пушки на обеих стенах.
А самая главная сила – конница татарская. Делится она на две части: легковооруженные – это своего рода ополчение из пастухов и прочего простого люда, вооруженных луками и саблями. Их пускают вперед. Крутя перед неприятелем «карусель», они осыпают его градом стрел, нанося урон и расстраивая его ряды. А только потом в бой вступает тяжеловооруженная конница – своего рода костяк войска хана.
Она формируется из татарской элиты – эмиров, мурз, уланов, а также мелкой служилой знати – батыров и военных слуг, называемых татарами «чура». В отличие от простолюдинов, идущих в бой без доспехов, имеющих в лучшем случае тегиляи – бумазейные халаты, в подкладку которых вшивали железную проволоку, эти воины имели брони: куяки, юшманы, колонтари, бехтерцы. Голову защищали стальные шлемы – мисюрки, в виде плоской шапочки с железными наушами и железной сеткой, прикрывающей лицо и шею. У богатых – шлемы-ерихонки: высокие, конические, с наушниками, назатыльниками и козырьками с опускающимся наносником.
На вооружении татарские конники имели копья длиной до трех-четырех метров с четырехгранным закаленным наконечником, которым легче пробить защиту противника, а также сабли и ножи. Изредка применяли боевые топоры и шестоперы. Лошади у такой конницы были рослые, под высоким седлом-арчаком, также закрытые в бою броней – чалдаром, укрывающим морду и грудь коня. Такая конница не уступала европейской рыцарской, но в отличие от нее никогда не шла в бой в первых рядах. Сначала в бой вступали конные лучники, а затем оборона противника проламывалась сим железным кулаком. Бились татары умело, яростно и зло.
