И Нимуэ теперь тоже разыскивать было не к спеху. Этому я в глубине души тоже радовался. Человеку страшно бывает испытывать судьбу и убеждаться в иных бесспорных истинах. Если бы я мог скрыть от нее, что я жив, я бы, наверное, так и сделал. Мне хотелось хранить в памяти ее слова любви, ее горе о моей кончине, зачем мне наблюдать при ясном свете дня, как она отшатнется от меня живого.
Дальше я ехал не спеша и к исходу тихого холодного дня добрался до придорожной корчмы, где и остановился. Других постояльцев там не оказалось, чему я от души обрадовался. Удостоверившись, что лошадь мою завели в стойло и засыпали ей корму, я съел добрый ужин, приготовленный женой хозяина, и, рано улегшись в постель, без сновидений проспал ночь.
Весь следующий день я не выходил из корчмы, радуясь возможности отдохнуть. Заглядывали подкрепиться два или три мимоезжих путника, скотогон со своим стадом, крестьянин с женой, возвращающиеся с ярмарки, гонец, скачущий на северо-запад. Но вечером я опять оказался единственным постояльцем и мог в одиночестве свободно греться у очага. После ужина хозяин с женой ушли спать, а я остался один в небольшой комнате под закопченными стропилами. Мое соломенное ложе придвинули для тепла к самому очагу, рядом сложили поленья, чтобы я мог поддерживать огонь.
Но я в ту ночь даже не пытался заснуть. Когда корчма погрузилась в безмолвие, я придвинул к огню скамейку, подложив дров. Сбоку над огнем кипела вода в чугуне, оставленная доброй хозяйкой, я развел кипятком вино, не допитое за ужином, и принялся отхлебывать понемногу, прислушиваясь к голосам ночи: шуршали, обгорая, дрова, трещало пламя, в тростниковой кровле копошились крысы, из морозной ночной дали доносился крик совы, взлетевшей на охоту. Немного погодя я отставил вино и закрыл глаза. Не знаю, сколько я так просидел и какие точно молитвы воссылал богу, но только на лбу у меня выступил пот и ночные звуки, завихрившись, отодвинулись, затерялись в бескрайней, щемящей тишине. Но вот наконец сквозь опущенные веки заполыхал свет, за светом — тьма, за тьмой — снова свет.
Много времени прошло с тех пор, как я последний раз видел большой пиршественный зал в Камелоте. Теперь его обильно освещали восковые свечи — а за окнами стояла осенняя тьма. Пестрели при огнях яркие наряды женщин, искрились драгоценные доспехи мужчин. Только что кончился ужин. Во главе стола, установленного на возвышении, в кресле с золотой спинкой сидела прекрасная Гвиневера. По левую руку от нее — Бедуир. Вид у них, мне показалось, был уже не такой несчастный, как прежде. Оба весело улыбались. Место короля по правую руку от королевы пустовало.
Но в тот самый миг, как сердце мое похолодело, оттого что я не увидел того, кого так хотел видеть, он мне показался. Я увидел, как он идет через зал к дверям, останавливаясь по пути, чтобы перекинуться словом с гостями, идет спокойный, улыбается, шутит, раз или два в ответ ему раздается смех. Он идет, предшествуемый пажом, — значит, поступило какое-то важное известие, и король, призванный делами, ушел из-за стола. Вот он у парадного входа, сказал что-то стражникам и, отослав пажа, ступил за порог. У крыльца его дожидались два солдата из привратной охраны. Между ними стоял человек. Он был мне как будто знаком — я узнал в нем дворецкого Моргаузы.
Человек сделал было шаг навстречу, но тут же растерянно остановился — как видно, он не ожидал увидеть Артура собственной персоной. Потом, победив растерянность, он опустился на одно колено и обратился к Артуру с приветствием, странно, на северный лад, выговаривая слова. Но король прервал его:
— Где они?
— У ворот, милорд. Госпожа твоя сестра послала меня испросить у тебя аудиенцию прямо теперь же, в пиршественном зале.
— Я повелел ей явиться завтра в Круглый зал. Разве она не получила моего повеления?
— Получила, милорд. Но она прибыла издалека и утомлена путешествием, а также обеспокоена, поскольку не ведает причины твоего вызова. Ни она, ни дети не смогут отдыхать, покуда не узнают твою волю. Она привезла их сейчас — всех пятерых — с собой и молит, если будет на то твоя милость, чтобы ты и королева приняли их…
— Хорошо, я приму их, но не во дворце. А в караульне. Ступай и предупреди, чтобы ждала меня там.
— Но, милорд…
Однако возражения дворецкого разбились о твердое молчание короля. Он с достоинством поднялся с колена, поклонился Артуру и в сопровождении двух стражников ушел во мрак. Немного помедлив, Артур последовал за ними.
Ночь была безветренна и суха, подстриженные деревца на террасах стояли пушистыми от инея и осыпались, когда их задевала королевская мантия. Артур шагал медленно, глядя себе под ноги и сумрачно хмуря брови, чего он не позволял себе на людях во дворце. Теперь вокруг, кроме охраны, никого не было. Начальник охраны приветствовал его, задал вопрос. Артур в ответ покачал головой. И пошел дальше один, не сопровождаемый никем, через просторный дворцовый сад мимо часовни, вниз по ступеням замолкшего фонтана. Миновал еще одни ворота, кивнул страже и вышел на дорогу, ведущую к юго-западным воротам крепости.
А я, сидя у очага в отдаленной корчме, страдая от боли в глазах, ибо видение, словно гвоздями, пронзало мне веки, пытался, как мог внятно, предостеречь его:
— Артур, Артур, вот твой рок, семя которого ты сам заронил в ту ночь в Лугуваллиуме. Эта женщина приняла твое семя, чтобы породить тебе врага. Уничтожь же их. Уничтожь их прямо сейчас. Они — твой рок. В ее руках священные магические предметы, и я боюсь за тебя. Уничтожь их, не откладывая. Сейчас они в твоих руках.
И он вдруг остановился на полпути. Вскинул голову, будто что-то услышал в ночи. От висящего на шесте фонаря на лицо ему упал луч света. Оно было неузнаваемо: мрачное, твердое, холодное. Лицо творящего суд и несущего кару. Постояв так несколько мгновений, он рванулся с места, словно почуявший шпоры конь, и решительно зашагал к главным ворогам крепости.
Они его ждали, все шестеро. Прибранные, в богатых одеяниях, на свежих лошадях под богатыми попонами. В свете факелов мерцали золотые кисти, пестрели алые и зеленые украшения на сбруе. Моргауза была в белом одеянии с широкой полосой из серебра и мелкого жемчуга по подолу, а поверх спускалась длинная алая мантия, подбитая белым мехом. Четверо младших сыновей держались сзади вместе с двумя слугами, но Мордред сидел подле матери на стройной вороной лошади, побрякивая серебряной уздечкой, и с любопытством озирался вокруг. Он не знает, подумал я, она ему не сказала. Черные бархатные брови вразлет, неподвижно поджатые губы, губы Моргаузы, твердо хранящие тайну. А глаза — Артуровы и мои.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
