Она принесла чашку, опять уселась, отведала черной жидкости, поморщилась, но под свирепым взглядом хозяина выпила все до капли. Затем ей пришлось пропустить одну рюмку водки колом, вторую – соколом и третью – мелкой пташечкой.
Тогда господин Омон отпустил ее.
– Ступай мой посуду, ты славная девушка.
То же повторилось за обедом. Потом она должна была составить ему партию в домино; наконец он отослал ее спать.
– Ступай ложись, я тоже сейчас лягу.
Она добралась до своей комнаты, до мансарды под крышей. Помолилась, разделась и юркнула под одеяло.
Но вдруг она вскочила в испуге. Стены сотрясались от неистового крика:
– Аделаида!
Она отворила дверь и ответила с чердака:
– Я здесь, хозяин.
– Где это здесь?
– Да в постели уже, хозяин.
Тогда он заревел:
– Сойдешь ли ты или нет, черт возьми! Я не могу спать один, черт возьми, а если ты не хочешь, так убирайся вон, черт возьми!
Тогда она крикнула сверху, в полном испуге, ища свечу:
– Сию минуту, хозяин!
И он услыхал, как ее маленькие сабо, надетые на босу ногу, застучали по сосновой лестнице; когда она дошла до последних ступенек, он взял ее за руку, и как только она сняла и поставила перед дверью свои узкие деревянные башмаки рядом с огромными сабо хозяина, он втолкнул ее в спальню, ворча:
– Да поворачивайся же, черт возьми!
А она все твердила, сама не понимая своих слов:
– Сию минуту, сию минуту, хозяин.
Полгода спустя, когда она как-то в воскресенье пришла навестить родителей, отец с любопытством посмотрел на нее и спросил:
– А ты не беременна?
Она стояла, тупо поглядывая на свой живот и повторяя:
– Нет… не знаю…
Тогда, чтобы добиться правды, он спросил:
– Скажи-ка, не приходилось ли вам как-нибудь вечером ставить свои башмаки рядом?
– Как же, я их уже в первый вечер поставила, а потом и в другие.
– Так, значит, ты брюхата, толстая бочка!
Она расплакалась, лепеча:
– Да разве я знала? Разве я знала?
Отец Маланден, поглядывая на нее смышлеными глазами и с видом полного удовлетворения, старался поймать ее на слове. Он спросил:
– Чего это ты не знала?
Она проговорила сквозь слезы:
– Разве я знала, что с этого бывают дети!
Вошла мать. Муж сказал, не сердясь:
– Она у нас беременна.
Но жена вспылила, возмутившись по инстинкту, и стала во всю глотку поносить рыдавшую девушку, обзывая ее «дурой» и «потаскухой».
Старик приказал ей замолчать. И, надевая фуражку, чтобы пойти поговорить о делах с дядюшкой Сезэром Омоном, заметил:
– Она, оказывается, еще глупее, чем я думал. Она и не знала, что делает, дуреха!
В следующее воскресенье, после проповеди, старый кюре сделал оглашение о предстоящей свадьбе господина Онюфра-Сезэра Омона с Селестой-Аделаидой Маланден.
ПЛЕТЕЛЬЩИЦА СТУЛЬЕВ
Леону Энник
Обед по случаю открытия охоты у маркиза де Бертан подходил к концу. Одиннадцать охотников, восемь молодых женщин и местный врач сидели за большим, ярко освещенным столом, уставленным цветами и фруктами.
Заговорили о любви, и тут поднялся спор, вечный спор о том, можно ли по-настоящему любить несколько раз в жизни или только однажды? Приводились примеры людей, у которых была только одна великая любовь; рассказывали также и о людях, любивших сильно и часто. Мужчины вообще утверждали, что страсть, как и болезнь, может поразить человека несколько раз и поразить насмерть, если перед нею возникает какое-нибудь препятствие. Против такого взгляда трудно было спорить, однако женщины, подкреплявшие свои мнения больше поэзией, нежели фактами, утверждали, что любовь, великая любовь, может выпасть смертному только однажды, что эта любовь подобна удару молнии и что сердце, тронутое ею, бывает настолько опустошено, разгромлено, испепелено, что никакое другое сильное чувство и даже никакая мечта о любви уже не могут возродиться в нем.
Маркиз, человек, много любивший, горячо оспаривал этот взгляд.
– А я утверждаю, что можно любить не раз – со всей страстью и от всей души. Вы приводите мне в пример людей, покончивших с собою из-за любви, и видите в этом доказательство невозможности новой страсти. Я отвечу вам, что если бы они не имели глупости покончить с собой – что отняло у них всякую возможность рецидива, они бы выздоровели и любили бы вновь, опять и опять, до самой своей естественной смерти. Про любовников можно сказать то же, что про пьяниц. Кто пил – будет пить, кто любил – будет любить. Это – дело темперамента.
Третейским судьей избрали доктора, старого парижского врача, удалившегося в деревню, и попросили его высказаться. Но по этому вопросу у него не было определенного мнения.
– Это дело темперамента, как сказал маркиз; я же лично знал одну страсть, длившуюся непрерывно пятьдесят пять лет и окончившуюся только со смертью.
Маркиза захлопала в ладоши.
– Как это прекрасно! И какое блаженство быть любимым таким образом! Какое счастье прожить пятьдесят пять лет окруженным такой неустанной и проникновенной любовью! Как должен быть счастлив и благословлять жизнь тот, кого так любили!
Доктор улыбнулся:
– Вы действительно, сударыня, не ошиблись: любимым был мужчина. Вы его знаете, это господин Шуке, деревенский аптекарь. Что же касается женщины, то вы также знавали ее: это старая плетельщица соломенных стульев, приходившая в замок раз в год. Но постараюсь говорить яснее.
Восторг женщин умерился, а их лица, выражавшие отвращение, как бы говорили: «фи!» – словно любовь должна разить только утонченные и изысканные существа, единственно достойные внимания порядочных людей.
Доктор продолжал:
– Месяца три тому назад меня позвали к этой старушке, к ее смертному ложу. Она приехала накануне в повозке, служившей ей домом и запряженной клячей, которую вы знаете, в сопровождении двух громадных черных собак – ее друзей и стражей. Кюре уже находился у нее. Она попросила нас быть ее душеприказчиками и, чтобы мы уяснили себе смысл ее последней воли, рассказала нам всю свою жизнь. Я не знаю ничего более необычайного и потрясающего.
Отец ее был плетельщиком стульев, и мать также была плетельщицей. Ей никогда не приходилось жить в доме, неподвижно стоявшем на земле.
Девочкой она бегала где попало, в рубище, грязная, запущенная. Ее родители останавливались где-нибудь у околицы, на краю рва; повозку отпрягали, лошадь паслась; собака спала, положив морду на лапы; девочка валялась в траве, пока отец и мать под тенью придорожных вязов чинили старые стулья со всей деревни. В этом походном жилище никто не разговаривал. Обменявшись несколькими необходимыми словами, чтобы решить, кто обойдет дома с обычным криком: «Стулья чинить, стулья плести!» – начинали сучить солому, сидя рядом или друг против друга. Когда девочка отходила слишком далеко или затевала игру с каким-нибудь деревенским мальчишкой, гневный голос отца призывал ее обратно:
– Иди сюда сию же минуту, беспутная!
То были единственные нежные слова, которые она слышала.
Когда девочка подросла, ее стали посылать по домам за сбором дырявых стульев. Тогда у нее завязались кое-где знакомства с мальчиками, но в этих случаях родители ее новых друзей грубо призывали своих ребят:
– Сейчас же иди сюда, сорванец! Чтобы я не видела тебя болтающим с этой босячкой!..
Мальчики часто бросали в нее камнями.
Когда хозяйки давали ей несколько су, она тщательно их припрятывала.
Однажды – ей было тогда одиннадцать лет, – будучи в здешних краях, она встретила за кладбищем маленького Шуке, который плакал, потому что товарищ отнял у него два су. Эти слезы маленького буржуа глубоко потрясли ее: он принадлежал к тому кругу детей, которые, по мнению, сложившемуся в бедной головке обездоленной девочки, должны быть всегда довольны и счастливы. Она подошла к нему и, узнав причину горя, сунула ему в руку все свои сбережения – семь су, которые он, конечно, и взял, отирая слезы. Тогда, обезумев от радости, она осмелилась поцеловать его. Он был занят разглядыванием монет и не протестовал. Видя, что ее не бьют и не отталкивают, она поцеловала его еще раз и обняла его крепко, от всего сердца. Затем она убежала.
Что происходило в этой несчастной голове? Привязалась ли эта бедняжка к малышу за то, что пожертвовала ему все свое богатство, или за то, что отдала ему свой первый поцелуй любви? Это всегда тайна, будь то дети или взрослые.
Целые месяцы мечтала она впоследствии об этом уголке кладбища и о мальчике. В надежде увидеть его снова она обкрадывала родителей, стараясь поживиться хотя бы одним су то здесь, то там, на починке стульев или на покупке провизии. Когда она вернулась в эти места, у нее было накоплено уже два франка, но ей удавалось видеть чистенького маленького аптекаря только издали, за окнами отцовской аптеки, между красным стеклянным шаром и банкой с солитером.
