Это лишь утвердило Вашингтона в его убеждении, что стране жизненно необходима сильная центральная власть, способная возобладать над местечковым эгоизмом. Он умолял Гамильтона вернуться. В середине месяца пришли к неуклюжему компромиссу: малые штаты получат равное представительство в сенате, а нижняя палата будет избираться по пропорциональной системе.
Не менее горячие споры разгорелись по поводу рабства. Некоторые делегаты с юга даже пригрозили покинуть Конвент, если кто-то станет покушаться на их традиции. Договорились, что в тексте конституции не будет термина «рабство». При определении размеров представительства 3/5 рабов будут учитываться как население штата (рабы составляли 40 процентов населения Виргинии и 60 процентов населения Южной Каролины). В работорговлю никто не будет вмешиваться еще по меньшей мере 20 лет, а хозяева беглых рабов смогут получить их обратно даже из «свободных» штатов.
По поводу исполнительной власти единодушия также не наблюдалось. Идея о полномочном президенте, независимом от законодательного органа и способном накладывать вето на законы, кое-кому казалась еретической, попыткой насаждения монархии в новой упаковке. Бенджамин Франклин вообще предлагал учредить вместо президента небольшой исполнительный комитет. Весьма возможно, что первый президент окажется порядочным человеком, говорил он, но где гарантия, что его преемник не приберет к рукам всю власть? В результате за Конгрессом закрепили значительные полномочия, в том числе право объявлять войну.
Время шло, работа продвигалась с трудом, и Вашингтон порой позволял себе вставлять замечания, чтобы вывезти буксующий воз на торную дорогу. Например, когда один делегат предложил закрепить в конституции численность постоянной армии, ограничив ее тремя тысячами солдат, Вашингтон сухо заметил: уж конечно, никакая иностранная держава, решившая захватить США, никогда не выставит против нее больше трех тысяч воинов. А когда решался вопрос о том, скольких людей должен представлять каждый член Конгресса, он высказался в пользу тридцати тысяч вместо сорока (так и решили). Зато он полагал, что большинство в Конгрессе, способное отменить президентское вето, должно составлять не менее чем три четверти, но в итоге остановились на двух третях.
«Командировка» сильно затянулась, Вашингтон томился. Дела в Маунт-Верноне всё никак не шли на лад: урожай пшеницы 1787 года погубили засуха и нашествие долгоносика. Однажды Вашингтон с Робертом Моррисом съездил на рыбалку и на обратном пути завел разговоры со встречными фермерами, выуживая у них информацию о выращивании гречихи. В указаниях Джорджу Огастину он настаивал на продолжении экспериментов с севооборотом, велел ему высевать новые злаки — пшеницу, ячмень, овес, рожь, гречиху, кукурузу, а также клевер, луговой ржанец, тыкву, картофель, репу и лен. Он не мог дождаться окончания заседаний Конвента. Наконец 12 сентября делегатам раздали отпечатанные экземпляры текста Конституции США, и Вашингтон, разбирая его вместе со всеми, лично внес необходимые исправления. Он признавал, что документ несовершенен, но рассчитывал, что в ходе внесения поправок он будет улучшен. Главное — в стране, наконец, установится порядок, а значит, можно будет продать свои земли по достойной цене, а не по два доллара за акр, как ему предлагали. (Эти надежды не оправдались, и Вашингтону, чтобы расплатиться с долгами, пришлось продать 32,373 акра земли в Огайо.)
И вот в понедельник 17 сентября 1787 года была «единогласно» (из пятидесяти пяти делегатов к концу заседаний остались 42, а подписали документ 39 человек) принята Конституция США из семи статей: о полномочиях законодательной, исполнительной и судебной властей; о равноправии штатов; о внесении поправок в Конституцию; о соотношении законодательства федерации и штатов и признании долгов; о ратификации Конституции. Документ одобрили 11 штатов; штат Нью-Йорк представлял один Гамильтон; Рэндольф и Мэйсон от Виргинии и Элбридж Джерри из Массачусетса подписывать отказались, Род-Айленд вообще бойкотировал Конвент. Мэйсон заявил, что новое правительство «выродится либо в монархию, либо в тираническую аристократию». Вашингтон воспринял его слова как личное оскорбление, и их тридцатилетней дружбе пришел конец.
Согласно последней статье, для вступления Конституции в силу было достаточно, чтобы ее ратифицировали специально созванные конвенты девяти штатов, хотя Бенджамин Франклин настаивал на ратификации всеми тринадцатью штатами: для всех или ни для кого; так что окончательного согласия достигнуть не удалось.
В последний день работы Конвента Франклин сказал нескольким делегатам, что раньше никак не мог понять, восходит или заходит солнце на спинке стула Вашингтона, а вот теперь видит, что всё-таки восходит. Все пошли в «Сити-Таверн» выпить «на посошок».
Восемнадцатого сентября Вашингтон пустился в обратный путь в своей карете, подновленной в Филадельфии (в окна вставили стеклянные окна, сделали латунные накладки, набили подушки для сидения, постелили на пол ковер). Он так спешил добраться до дома, что чуть не погиб: после проливных дождей реки разлились, но он не желал ждать, пока вода спадет, и решил ехать по старому прогнившему мосту. Одна из лошадей оступилась и сорвалась с моста, увлекая за собой другую, а вместе с ней и карету, в бурлящий поток. По счастью, находившиеся поблизости мельники обрубили постромки и предотвратили несчастье. На закате 22 сентября карета въехала во двор перед усадьбой.
ПЕРВЫЙ ПРЕЗИДЕНТ США
«Тринадцать лошадей, которым теперь предстоит бежать в одной упряжке, отличаются друг от друга породой и норовом. Они послушают Вашего голоса и покорятся Вашей руке. Поэтому Вы должны, именно должны сесть на облучок», — писал Гавернир Моррис Вашингтону 30 октября. «Прошу Вас, мой дорогой генерал, не уклоняйтесь от обязанностей президента в первые несколько лет. Только Вы сможете запустить эту политическую машину», — вторил ему Лафайет из Франции. Вашингтон и сам так думал, но не мог высказать своих мыслей вслух, опасаясь обвинений в честолюбии. Он предпочел действовать, как обычно: ждать, когда сами придут и предложат.
Свежеиспеченная Конституция, которую еще предстояло ратифицировать, вовсе не была повсеместно принята на ура. «Аналитиков» в особенности смущала атмосфера секретности, которой была окружена ее разработка. «Злой гений тьмы вызвал ее рождение; она явилась под покровом тайны», — писал в одной бостонской газете некто, скрывавшийся под псевдонимом Часовой. Вашингтон стал невольным орудием честолюбивых деспотов, которые прикрывались его именем, чтобы осуществить свои желания в ущерб нашим свободам. В нью-йоркской прессе началась целая кампания против предлагаемого государственного устройства. Сторонники губернатора Джорджа Клинтона, опасавшегося усиления центральной власти, ополчились на ее сторонника Гамильтона, утверждая, что во время войны Вашингтон разглядел в нем карьериста и вышвырнул из своей свиты. Вашингтон откликнулся на просьбу Гамильтона восстановить его доброе имя и подтвердил в письме, что решение об уходе принял сам Гамильтон. (Кстати, именно он активнее всех уговаривал Вашингтона стать первым президентом, надеясь под его руководством получить важный пост.)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
