чем Плутарх (Amat. narr., 2, 772f) излагает следующую поучительную историю: «Сыном Мелисса был Актеон, самый прекрасный и скромный из своих сверстников, так что очень многие желали его, но больше всех Архий, чей род восходил к Гераклидам и который выделялся среди коринфян богатством и могуществом. Поскольку мальчик отказывался прислушаться к его уговорам, Архий решил похитить его силой. Во главе отряда из друзей и рабов он явился к дому Мелисса и попытался увести мальчика. Но отец и его друзья оказали жестокое сопротивление, на помощь им пришли и соседи; переходя во время схватки из рук в руки, мальчик получил смертельную рану и умер. Отец поднял мертвое тело мальчика, отнес его на рыночную площадь и показал коринфянам, требуя от них покарать виновника его гибели. Народ симпатизировал ему, но ничего не предпринял. Тогда несчастный отец отправился на Истм и бросился со скалы, призвав перед этим на голову обидчика отмщение богов. Вскоре после этого государство поразили неурожай и голод. Оракул объявил, что это гнев Посидона, которого можно умилостивить, лишь искупив смерть Актеона. Когда Архий, бывший одним из послов к оракулу, услыхал это, он не вернулся в Коринф, но отплыл в Сицилию и основал город Сиракузы. Здесь он стал отцом двух дочерей Ортигии и Сиракузы и был убит своим любимцем Телефом».
Такая вот история. Смысл ее ясен. Похищение мальчиков должно оставаться мнимым. Применение насилия, когда отец отказывается дать свое согласие, становится преступлением, грехом, за который карают сами боги, причем — в этом-то и заключается трагическая ирония — рукой мальчика; так за Гибрис следует Дика. Это находится в согласии с Гортинскими законами, которые сурово карают насилие по отношению к мальчику.
В Фивах обычай похищения мальчиков возводили к древнему царю Лаю, который, по фиванской версии, ввел педерастию, умыкнув Хри-сиппа, сына Пелопа, и сделав ,его своим любимцем (Ath., xiii, 602; Aelian., Hist, an., vi, 15; Var. hist., xiii, 5; Apollodorus, iii, 44).
Как в Фивах (Xen., Sytnp., viii, 32f; Платон, «Пир», 182b), так и в Элиде любви к мальчикам был присущ чувственный элемент, хотя она не была лишена и религиозной санкции. Плутарх также свидетельствует, что в Халкиде (Плутарх, Amat., 17; здесь же приведена песня) на острове Эвбея и в ее колониях чувственность сочеталась с героическим духом самопожертвования. Сохранилась песня, приобретшая здесь популярность, а также схожая с ней эпиграмма Селевка (Ath., xv, 697d), который называет любовь к мальчикам более ценной, чем брак, объясняя это тем, что она является причиной рыцарственной дружбы. Песня народа Халкиды, автор которой неизвестен, звучала так: «О юноши отважных отцов, блистающие в изяществе своих прелестей, никогда не жалейте связать свою красу с честными мужами, ибо в городах Халкиды рядом с мужской доблестью всегда цветет ваша грациозная, пленяющая сердце юность».
Согласно Аристотелю (Плутарх, Amat., 761), эта песня обязана своим происхождением узам любви между героем Клеомахом и его юным
другом, о которых мы уже говорили на с. 296; возможно, она возникла потому, что халкидяне верили, будто своей победой Клеомах обязан энтузиазму, который питался и поддерживался сознанием того, что друг является свидетелем его отваги. С каким пристрастием относились халкидяне к прекрасным мальчикам, свидетельствует заметка Геси-хия, утверждающего, что χαλκιδίζειν является синонимом к παιδεραστεϊν. Это подтверждает и Афиней, который добавляет, что халкидяне, как и другие, притязали на то, что Ганимед был похищен из миртовой рощи близ их города, и с гордостью показывали это место, называемое Harpageion («место похищения»), чужестранцам.
Согласно Ксенофонту (Rep. Lac., 2, 13), любовь между мужчиной и юношей рассматривалась исключительно как супружеский союз.
По всей Греции существовали праздники, служившие прославлению отроческой и юношеской красоты, либо праздники, на которых мальчики и юноши выступали в полном сознании своей прелести. Так, в Мегарах справлялся весенний праздник Диоклии (Diocklia, Феокрит, xii, 30), во время которого устраивались состязания мальчиков и юношей в поцелуях; в Феспиях (Плутарх, Amat., 1; Павсании, ix, 31, 3; Ath., xiii, 601a) справлялся праздник Эрота, на котором вручался приз лучшей песне о любви к мальчикам; в Спарте существовал праздник обнаженных юношей, Гимнопедии, а также Гиакинтии; жители острова Делос (Лукиан, De saltat., 16) любовались хороводами мальчиков.
Когда Плутарх (Prov. AL, i, 44), говоря о мальчиках пелопоннесского города Аргос, утверждает, что «сохранившие цвет своей юности чистым и непорочным, в Согласии с древним обычаем, удостаивались чести возглавлять праздничное шествие, неся в руке золотой щит», он отнюдь не имеет в виду, что эти мальчики не были любимцами мужчин, но только, что, будучи мальчиками, они воздерживались от близости с женщинами.
Очень трудно решить вопрос о любви к мальчикам в Спарте (Хеп., Rep. Lac., 2, 13; Sympos., 8, 35; Plut., Lye., 17f; Ages., 20; Cleom., 3; Institut. Lac., 7; Aelian., Var. hist., iii, 10), так как в этом случае свидетельства древних фактически противоречат друг другу. Ксенофонт и Плутарх утверждают, что, хотя спартанская любовь к юношам основывалась на чувственном удовольствии от созерцания телесной красоты, она, однако, не возбуждала чувственных желаний. Чувственное влечение к мальчику приравнивалось к вожделению отца к сыну или брата к брату, и всякий, кто ему поддавался, был на всю жизнь «обесчещен», т.е., терял свои гражданские права.
Максим Тирский (Diss,, xxvi, 8), ритор, живший во времена Антонинов и Коммода, а стало быть, писавший довольно поздно, говорит, что в Спарте мужчина любил мальчика, словно прекрасную статую, что многие мужчины любили одного мальчика, а один мальчик многих мужчин.
Все это представляется невероятным не только ввиду греческих представлений о природе любви к мальчикам, описанных довольно подробно, и, прежде всего, физиологических причин, но и по следую-
щим соображениям. Самому Ксенофонту (Rep. Lac., 2, 14) приходится допустить, что ни один грек не верил в то, что спартанская любовь к юношам исчерпывается лишь этой идеальной стороной; аттические комедиографы постоянными выпадами также проливают свет на чувственный характер именно спартанской педерастии, что потверждается выражениями, собранными Гесихием и Судой (s.v. κυσολάκων, λακωνιζειν, Λακωνικον τρόπον), посредством которых язык повседневной жизни обозначал своеобразие спартанцев в этом отношении. Однако решающим является свидетельство человека, наиболее сведущего в таких вопросах, а именно Платона («Законы», i, 636; viii, 836; ср. также Цицерон, Rep., iv, 4), который категорически отвергает мысль о том, что дорийская любовь к мальчикам не имела ничего общего с чувственностью.
