Подружки старательно писали карточки.
Они сами выбрали тему по Дидро: нонконформист, резкий на язык.
«Обожаю Дидро, — повторяла про себя Зоэ, перечитывая свои записи. — Как он всех уделывает!.. Люлли, Мариво… Расина, по крайней мере как человека, обзывает последними словами: «обманщиком, предателем, честолюбцем, завистником, злым». Но при этом прибавляет: «Он и через тысячу лет будет исторгать слезы; он будет вызывать восхищение во всех частях земного шара; он будет учить человечности, состраданию, нежности. Спросят, кто он был, из какой страны, и позавидуют Франции. Он заставил страдать нескольких людей, которых больше нет, которые почти и не вызывают в нас участия; нам нечего опасаться ни его пороков, ни его недостатков. Конечно, лучше было бы, если бы вместе с талантами великого человека природа наделила его добродетелями. Он — дерево, из-за которого засохло несколько других деревьев, посаженных в его соседстве, и погибли растения, гнездившиеся у его подножия, но свою вершину он вознес к облакам, ветви свои простер вдаль; он уделял и уделяет свою тень тем, что приходили, приходят и будут приходить отдыхать вокруг его величественного ствола; он приносил плоды, чудесные на вкус, которые обновляются непрестанно…»[72]
Ей нравился слог Дидро. И то, что он везде ставит точки с запятой.
— С чего начнем? С «Салонов»? — спросила Эмма.
— Давайте. Фрагонар?
— Ага, и пока Полина говорит, я буду показывать репродукции.
— «Это хороший, большой омлет из детей, — зачитывала Полина, — здесь таких сотни, все перемешано друг с другом — головы, икры, бедра, тела, руки — с искусством совершенно необычайным, но все это лишено силы, красок, глубины, понимания плана. Господин Фрагонар, это дьявольски безвкусно — хороший омлет, очень мягкий, желтый и поджаренный». Как зло сказано, правда?.. — У Полины был мягкий характер, и осуждать она не любила.
— Вот он небось скис-то, Фрагонар!
— Я, наверное, куплю все тома «Салонов». Там каждое слово супер, каждая фраза! Читаешь и думаешь: хоть бы оно не заканчивалось, — и оно не заканчивается, потому что это совершенно отпадная книга! — воскликнула Зоэ.
— Ну, ты известное дело, тебе дай волю, ты бы из книжек не вылезала, — съехидничала Эмма.
— Зоэ неведомо чувство меры, — провозгласила Ноэми, прикуривая.
— Только не у меня в комнате! — крикнула Зоэ. — Мне мама запрещает курить!
— Да ладно, проветрим.
— Тогда я тоже закурю, ладно? — подхватила Эмма.
Зоэ промолчала. Их три, она одна.
Гаэтан обещал сегодня длинное письмо…
Дидро, Гаэтан, длинное письмо… Какая же она счастливица! Самая счастливая девчонка на свете!
Когда девочки ушли, она широко распахнула окно, переоделась в другую блузку и посмотрелась в зеркало. Отражение ей понравилось. Хороший знак. Бывает, смотришься в зеркало и напеваешь, даже пританцовываешь с расческой в руке, а на следующий день смотришь — выглядишь как опавшее суфле.
Зоэ уселась за компьютер и открыла почту. Первое же письмо было от Гаэтана.
О серьезных вещах Гаэтан предпочитал не говорить, а писать. Говорить было трудно. Разговор — это когда сидишь друг напротив друга и вываливаешь все человеку глаза в глаза. А когда пишешь, все-таки можно представить себе, что ты один, беседуешь тихонько сам с собой и никто тебя не слышит.
У Гаэтана тоже в конце учебного года были экзамены. Как раз сегодня утром — по географии.
«Сдал я не ахти, но это не важно. География — не мое. Что мог, я сделал, не халтурил, чего уж теперь жалеть. Главное, я теперь знаю, что могу заниматься помногу, и мне это нравится. Чего еще? Я все-таки в состоянии сдать экзамен, понимаешь? Ну что, и об остальном рассказывать? Ладно… Сегодня утром просыпаюсь, а мама уже встала, просит к ней зайти. Наговорила мне такого, у меня прямо все в душе перевернулось. Так она со мной никогда не разговаривала. Не знаю, может, просто это я меняюсь… В общем, ух!.. Смотрит, значит, на меня, пьет кофе и говорит: я, говорит, больше не хочу, чтобы ты обо мне заботился, у меня все в порядке, я, говорит, хочу только, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты был счастлив, а иначе мне самой счастья не будет. Представляешь?! Это же как свобода! И что мама сама со мной об этом заговорила — это супер, просто супер. Не знаю, как объяснить, это как, ну, вроде как теперь я действительно могу стать взрослым, по-настоящему. Это фантастика! Конечно, за маму я все равно буду волноваться, но уже не как раньше, не так, будто она от меня зависит. Шарль-Анри навострил лыжи. Домитиль тоже уезжает, ее на будущий год отправляют в пансионат, это решено. То есть она-то кричит, что не поедет, а если поедет, все равно убежит, но это решено. Так что мы с мамой остаемся одни. И хотя она говорит, что сама может за себя постоять, я знаю, что без меня она никуда. Сама, одна она ничего не может. Она этого не понимает, зато я понимаю. Я не только за свою жизнь отвечаю: если я оставлю маму одну, ей кранты.
Поэтому я хочу, чтобы мы вернулись в Париж. Сил моих больше нет жить здесь, с бабушкой и дедушкой, в этом городишке, когда шаг вправо, шаг влево — и на тебя уже все таращатся. Им тут больше делать нечего, как перемывать друг другу кости. И стоит кому оступиться, как над ним сразу измываются. Но ведь оступаться — это нормально, правда, Зоэ? Даже взрослые, как мама, и те оступаются… Короче; мы с мамой уедем. Вернемся в Париж. Где будем жить, пока не знаю, у мамы с деньгами довольно напряженно. Она говорит, что пойдет работать продавщицей в какой-нибудь бутик, мол, у нее и воспитание, и все, мол, она может продавать, не знаю, украшения, часы… Она почему-то очень любит всякие часы. Может, ее это успокаивает. В смысле часовой механизм, тиканье… Ну вот, она постарается найти работу где-нибудь в ювелирном магазине, снять небольшую квартирку, и мы с тобой будем видеться сколько захотим. Вот тогда я действительно буду счастлив…»
У Зоэ от радости екнуло сердце. Он вернется в Париж! Twist and shout, come on, come on!.. Они смогут встречаться каждый день! «Жить мы сможем у нас. В комнате Гортензии… А когда Гортензия будет приезжать домой, в мамином кабинете. Все равно Гортензия приезжает редко. Вся ее жизнь — в Лондоне. Или где-нибудь еще. И потом, она и сама все талдычит, что Париж для нее — дело прошлое…
Надо поговорить с мамой».
Но мама сказала — нет. Категорически.
Такого резкого отказа Зоэ от матери в жизни не слышала.
— Нет, Зоэ, и речи быть не может!
— Ну зачем нам двоим такая громадная квартира?..
— Я сказала: нет! — повторила Жозефина.
— Но ты ведь приглашала мадам Бартийе и Макса!..[73]
— Это раньше. Теперь я другая.
— Да, теперь ты настоящая эгоистка!
— Неправда. Послушай, Зоэ… У меня в голове растет книга. Желание, нет, потребность писать, и с каждым днем это все более отчетливое ощущение. Мне нужно много места, спокойствие, тишина, пустота, быть одной…
— Да они же не займут много места! Они не будут тебе мешать. Его мать собирается найти работу, а он будет ходить со мной в школу. Ну, мам! Ну, пожалуйста!
— Нет, нет и еще раз нет! С этим покончено.
— Куда же им деваться? — Рот у Зоэ скривился, она готова была расплакаться.
— Не знаю, и меня это не касается. Я не собираюсь жертвовать этой книгой. Детка, для меня это очень важно, пойми. Очень важно. Понимаешь?
Зоэ помотала головой. Все это было совершенно непонятно.
— Кто тебе мешает писать?
— Зоэ… Как тебе объяснить? Ты просто не знаешь, что значит «писать». Это значит, что ты все свои силы, время, внимание посвящаешь только одному. Ты думаешь только об этом, постоянно. Нельзя, чтобы тебя хоть на секунду что-то отвлекало. Это не так, что на тебя вдруг находит вдохновение, черкнешь пару строчек и переключаешься. Нет, надо работать, работать, работать беспрерывно, надо сеять мысли, ждать, пока они взойдут, и только когда созреют — пожинать. Ни раньше, иначе вырвешь с корнем, ни позже, иначе они сгниют на корню. Надо все время быть начеку, это форменная одержимость, ты как маньяк… Жить с таким человеком очень трудно!
— А как же я?
— Ты — часть творческого процесса. Но только ты, а не кто попало.
— Значит, когда пишешь, надо вообще жить одной?
— В идеале да. Но у меня есть ты. И я тебя люблю больше всего на свете. Ты и моя радость, и сила, эта любовь — часть меня. С тобой я могу говорить, ты меня слышишь, понимаешь, ты умеешь слушать. Ты — да. Другие — нет.
— Так что… — Зоэ опустила глаза и спросила уже покорно: — Ты правда собираешься писать про своего Скромного Юношу?
Жозефина обняла ее и шепнула:
— Да, собираюсь! И напишу!
— А ты уже знаешь, кто это? — спросила Зоэ, уткнувшись подбородком матери в плечо.
И Жозефина снова шепнула:
— Да, теперь знаю!
