в горе и панике идут в Александровскую Слободу умолять царя остаться на царстве. Очень характерно то, что в своем всенародном покаянии Грозный клянется и божится не в том, что будет править «конституционно», а именно в том, что будет править «самодержавно». Впоследствии «рабоче-крестьянская» Москва протестовала против всяких попыток ограничить самодержавную власть: «того на Москве искони не важивалось». Но, может быть, самое характерное относится к Смутному времени.
Ее история нынче прослежена до мельчайших деталей, и после платоновских очерков к ней едва ли можно что-либо прибавить. По крайней мере, с узко-фактической стороны. Платоновской фактической схемы не оспаривают даже и большевики, они только группируют факты по-своему и по-своему их перевирают. Однако ни Платонов, ни тем более большевики не осмеливаются извлечь из опыта Смутного времени довольно очевидного исторического поучения.
Начало смуте было положено прекращением династии. Из самого центра национальной жизни исчез тот непререкаемый и бесспорный авторитет, который веками судил и рядил внутрисемейные отношения в государстве и ставил всякого на надлежащую ему полку. Годунов таким авторитетом быть уже не мог: его избрали по «заслугам», и, как бы ни было законно избрание, – у всякого Шуйского возникла естественная по человечеству мыслишка: а чем же я, спрашивается, хуже Годунова?
«Ведь Шуйский, Воротынский, легко сказать, природные князья.
Природные и рюриковской крови».
А тут «вчерашний раб, татарин, зять Малюты» и прочее в этом роде. Как не воспользоваться моментом и не наверстать вековых боярских проторей и убытков? Шуйские стали мутить. И после смерти Годунова вокруг престола стали возникать самые фантастические комбинации – до семибоярщины включительно. Об этих боярах летописец говорит с вероятно бессознательной иронией: «ничто же им правльшим, точно два месяца властью насладищася»: ничего не вышло. Но даже и наслаждение властью было довольно проблематично: пришлось дрожать то перед ворами, то перед поляками, то перед собственной «чернью».
Кончилось тем, что северные мужики, тяглые мужики, посадские мужики пришли в Москву, разогнали поляков, бродяг и воров, восстановили самодержавие и ушли домой на свои промысла и пожни, погрозив своим кулачищем будущим кандидатам в олигархи и диктаторы.
Царь и свобода
Я заканчиваю свой обзор истории Москвы, он, как я уже предупреждал, очень неполон. Нет, например, ряда иностранных отзывов о богатстве Москвы, о приволье и сытости ее низовой мужицкой жизни, о том, что народ этот может поистине почитаться счастливым, – этот отзыв, насколько я помню, принадлежит Олеарию, его, как и много другого, у меня под рукой нет. Да, по существу, не это играет решающую роль. Наиболее существенное обстоятельство заключается все-таки в том, что Московская Русь выжила – выжила вопреки совершенно окаянной и географии, и истории, и всяким «сырьевым базам», «производственным отношениям», «экономическим предпосылкам» и прочей марксистской чепухе. Выжив сама, она спасла и все племена русского народа, и все славянство. Если бы не Москва, то со славянством было бы кончено – в этом никаких сомнений быть не может. И если в годы Второй мировой войны немцы от Сталинграда откатились, то это вовсе не из-за счастливой сталинской конституции, а из-за того, и только из-за того, что предшествующие поколения накопили чудовищный запас ценностей и моральных, и материальных, и даже территориальных. Эти ценности накопила в основном Москва, Петербург получил уже готовенькую империю, и никак нельзя сказать, чтобы он оказался очень уж толковым наследником. Кое-что было приобретено: частью нужное – Прибалтика, юг Украины, Кавказ; частью и вовсе ненужное – Польша. Но было потеряно единство нации, было потеряно чувство национального самоуважения и были потеряны все крестьянские свободы: если Москва была тяглой империей, а Петербург был рабовладельческой, то СССР стал каторжной.
Напомню еще раз основные этапы на тяжком жизненном пути московской монархии.
Она возникает при поддержке мизинных людей Владимира, укрепляется народной революцией при преемниках Андрея, притягивает и стягивает к себе все низы удельных княжеств, в том числе и Новгорода, ее поддерживает и московская посадская масса, и тяглые мужики севера, и низы украинского казачества, и лишенное правящего слоя белорусское крестьянство. Нигде, ни на одном отрезке русской истории – включая в эти отрезки и Разина с Пугачевым, – вы не найдете ни одного примера протеста массы против монархии. И – с другой стороны – не найдете ни одного примера попытки монархии подавить массы, подавить низы.
И массам и монархии их линия удавалась не всегда. В Смутное время масса запуталась между кандидатами в цари, но не кандидатами в президенты республики; в послепетровское время – до Николая Первого у нас монархии не было вообще. Нам, переживающим Смутное время номер второй, очень трудно бросить обвинение московской массе начала XV II века: запутаться было совсем немудрено. Еще труднее бросить упрек послепетровской монархии: ее не было, и упрекать некого. Была диктатура дворянства. И недаром были убраны Петр Второй, Иоанн Антонович, Петр Третий и Павел Петрович. Диктатура дворянства кончилась неудачной попыткой убрать и Николая Павловича, но диктатура дворянской администрации оставалась еще сто лет, только постепенно ликвидируемая монархией.
Московская линия была совершенно ясна – и внутриполитически, и внешнеполитически. Она была ярко национальной и ярко демократической. Совершенно нельзя себе представить, чтобы Москва, завоевав Белоруссию, оставила бы православного русского мужика рабом польского и католического помещика – с Петербургом это случилось. Нельзя себе представить, чтобы Москва вела войны из-за «Генуи и Лукки», из-за венгерского восстания или прекращала бы победоносную войну из-за преклонения перед знатным иностранцем, как была прекращена прусская война после завоевания Берлина – из-за преклонения перед Фридрихом Вторым. Диктатуру дворянства в Москве очень трудно себе представить. Но еще труднее – диктатуру остзейского дворянства. Маркс в Москве был вовсе невозможен.
Современная оценка московской монархии – левая оценка – имеет две разновидности:
Первая: азиатский государственный строй.
Это – откровенно глупая оценка, ибо соперники Москвы, имевшие, так сказать, более «европейскую» конституцию – новгородская республика и польская ограниченная монархия – конкуренции с Москвой не выдержали. Сейчас этой оценки стесняются даже и марксисты.
Вторая оценка: да, этот строй был хорош для своего времени, а теперь нам нужна свобода. О второй оценке стоит поговорить подробнее.
Если бурный и буйный московский посад, тяглые мужики севера, низовые массы Новгорода, а в Смутное время «последние люди государства московского» так заботливо поддерживали московских князей и царей, то, очевидно, вовсе не потому, что – по таинственной русской психологии – были одержимы политическим мазохизмом. И если они проявляли горячий и бурный интерес к политической жизни страны, то очевидно, что они никак не считали и не видели себя политически
