— Нет, товарищ. Я имел мало земли. Овес негде сеять. Много земли у графа Эстергази, у меня — мало…
Кузьмич посмотрел на старика и сразу подобрел.
— Как тебя зовут?
— Янош, — охотно ответил крестьянин и заулыбался.
— А меня Иваном величают. Иваном Кузьмичом. Янош и Иван — одно и то же. Тезки, стало быть, мы с тобой… а?
— Тетка, тетка, — весело залопотал венгр.
— Вот что, «тетка», овса-то все-таки надо достать, — уже серьезно заговорил Кузьмич. — Тылы наши с фуражом поотстали малость. Сам знаешь, горы. А лошадей кормить надо. Понял?
Хозяин на минуту задумался, потом, что-то сообразив, взял у Кузьмича мешок и вышел на улицу. Вернулся с овсом только ночью.
— Со склада графа Эстергази, — воровато и испуганно озираясь, словно за ним следил сам граф, проговорил он и печально добавил: — Узнает — убьет… Тут вот и листовки ночью с самолетов разбрасывали такие… Пишут в них: если будете, мол, помогать русской армии и грабить графские имения, всех перевешаем…
— Кто же разбрасывал эти поганые бумажки, язви его в душу? — возмутился Кузьмич.
— Написано с одной стороны по-румынски, а с другой — по-мадьярски. Немцы, наверное.
— Они, стало быть, — согласился Кузьмин и успокоил хозяина: — А ты, Иван, то бишь… Янош, того… не пугайся. Песенка графа спета.
Убрав коней, Кузьмич и хозяин вошли в дом. Молодой разведчик уже спал. Лачуга в другой комнате с помощью хозяйки что-то готовил для разведчиков. Пинчука все еще не было.
Венгр, принявший ездового за старшего, провел его в горницу, где Кузьмича ждала уже постель. Но спать сибиряку не хотелось, и они разговорились с хозяином, который к тому времени уже успокоился совершенно и так пообвыкся, что то и дело шлепал Кузьмича по плечу своей тяжелой ручищей.
— Видал я у тебя, Янош, под сараем соху. Клячонка небось еле тащит ее. А у нас трактор, — неожиданно похвастался сибиряк. — Выехал в поле с четырехлемешным — сердце поет, радуется, стало быть…
— Трактора и тут есть… У богатых.
— То я знаю, — солидно подтвердил Кузьмин. — Да вам-то от этого какая же польза?
— Никакой, — вздохнул крестьянин и неожиданно спросил: — А земли у тебя, Иван, много?
— Больше, пожалуй, будет, чем у вашего… этого, как его… — вспоминал Кузьмич, — ну, как его, черта… Газы, что ли?
— Эстергази, — подсказал хозяин.
— Ну да! Он. Так вот, поболе, чем у него.
— Так ты тоже граф? — изумился старый мадьяр, подозрительно косясь на просмоленные шаровары ездового и на его заскорузлые руки.
Кузьмич рассмеялся.
— Граф! Нет, брат, не граф, язви его, а подымай выше!
— Кто же?
Кузьмич помолчал. Потом сказал серьезно:
— А вот угадай!
— Нет, — Янош улыбнулся, — никакой ты не граф, ты наш… крестьянин. Но почему у тебя столько земли? Я слышал, что у вас так… но…
— А вот потому, садовая твоя голова, что живем да работаем мы сообща.
И Кузьмич, поощряемый нетерпеливым любопытством хозяина и еще более нетерпеливым желанием рассказать правду о своей стране, о людях ее, в сбивчивых, но все же ясных и простых выражениях поведал чужестранцу о своем житье-бытье. Мадьяр как завороженный слушал необыкновенную и волнующую повесть старого хлебороба о колхозах, где простой народ стал хозяином своей земли — ему принадлежат все богатства, где человек ценится по его труду…
— И это все правда, Иван? Мы слышали кое-что. Да ведь и другое говорят. — Руки крестьянина легли на острые плечи Кузьмича, как два тяжелых, необтесанных полена. — Правда, Кузьмытш?..
— Я уже очень стар, Янош, чтобы говорить неправду.
— А можем… мы у себя… сделать такое?
— Можете, Янош, ежели не будете бояться ваших… Стервогазей.
Беседа длилась долго и закончилась далеко за полночь.
В эту ночь Кузьмичу приснился удивительный сон.
…Сидит он в своей хате и читает за столом книгу. Его молодая жена Глаша прядет шерсть ему, Кузьмичу, на носки. Течет, течет из ее белых проворных рук черной струей нитка и накручивается на жужжащую вьюшку. Одной, быстрой и маленькой, ногой Глаша гоняет колесо прялки, другой — качает зыбку. Зыбка мерно, как волна, плавает из стороны в сторону под бревенчатым потолком, певуче поскрипывая на крючке, а Глаша поет:
Придет серенький волчок,Схватит дочку за бочок…
Голос Глаши светлым и теплым ручьем льется в сердце Кузьмича, приятно бередит грудь. Кузьмич оставляет книгу, хочет подойти к жене, но вместо нее видит Яноша, который качает не зыбку, а рычаг кузнечного горна и просит Кузьмича: «Расскажи, Кузьмытш, как строили вы свою жизнь». Иван начинает рассказывать и…
Сонные видения обрываются. Ездового разбудил вернувшийся старшина и приказал быстро запрягать: предстояло перебраться в другой пункт.
Старый Янош стоял у своих ворот и на прощание махал вслед Кузьмичовой повозке своей шляпой.
— Ишь як подружились вы с ним за одну ночь, — заметил Петр Тарасович, устраиваясь на повозке Кузьмича рядом с молодым разведчиком. — А мне и не пришлось побалакать с хозяином, — добавил он с сожалением.
Идя по чужой земле, Пинчук пытливо наблюдал, что творится на ней, как живут тут люди, что было у них плохого и что — хорошего. Встречаясь с местными жителями, больше крестьянами, он подолгу с ними беседовал, при этом всегда испытывая непреодолимое желание научить их всех уму-разуму, наставить на путь истинный, подсказать правильную дорогу. Иногда он увлекался настолько, что Шахаеву приходилось останавливать не в меру расходившегося «голову колгоспу». Петр Тарасович, например, никак не мог согласиться и примириться с тем, что почти вся земля в Румынии засевается кукурузой, а не пшеницей или житом. Он, конечно, понимал, что для румынского крестьянина-единоличника посев пшеницы связан с большим риском. На подобный риск могут отважиться разве только помещики да кулаки. Случись засуха (а она частенько наведывается в эту бедную страну) — пшеница не уродится, и мужик останется с семьей без куска хлеба, ему никто не поможет. Кукуруза же давала урожай в любой год и гарантировала крестьянина по крайней мере от голодной смерти. Пинчук это знал, и все-таки его хозяйственная душа была возмущена таким обстоятельством.
— Колгосп вам надо организовывать! — решительно высказался он однажды еще в беседе с Александру Бокулеем. — Трэба вместе робыть, сообща. Берите всю землю в свои руки и организуйте колгосп. Тогда не будете бояться сеять пшеницу и жито!
Петр Тарасович заходил так далеко, что высказывал уже Бокулею свои соображения насчет того, с чего бы он, Пинчук, мог начать строительств артели в селе Гарманешти.
— Поначалу — кооперация, як полагается. А там — и колгосп.
Он даже раздобыл в политотделе дивизии брошюру «О кооперации» В. И. Ленина и с помощью Шахаева да Акима разъяснил содержание этого исторического документа румыну.
Александру Бокулей всегда слушал Пинчука с большим вниманием, однако из слов Тарасовича понимал далеко не все. Пинчук видел это и, чтобы успокоить себя, говорил свое обычное:
— Поймут колысь…
Кое-что нравилось Петру Тарасовичу в этой стране. Дороги, например, да виноградники. Ему казалось, что и в его колхозе можно заняться культивированием винограда. Мысль эта вскоре перешла в крепкое убеждение. Но Пинчук решил отложить это дело до своего возвращения.
«Не смогут зараз», — подумал он про своих односельчан и шумно вздохнул.
…Кузьмич погонял лошадей, а сам тихо чему-то улыбался. Впрочем, хитро глянувший на него старшина знал чему. У Кузьмича — большая радость. Он вчера разговаривал с начальником политотдела, который пообещал сразу же после войны отпустить сибиряка домой вместе с парой его лошадей. Рассказывая по возвращении из политотдела о своей беседе с полковником, Кузьмич с удовольствием повторял каждое слово начподива.
— Так и сказал: га-ран-тирую! С конягами возвернешься — были бы, мол, живы. Вот, язви тя в корень, дела-то какие! Ну ж и доброй души человек, я тебе скажу. Век не забуду его.
Было хорошо наблюдать, как радуется этот пожилой человек, как молодеет у всех на глазах.
— У него румын тот сидел, как его… Мукершану, кажись, по фамилии-то. И то полковник принял меня. Вот какой он человек! — продолжал Кузьмич, которому, похоже, доставляло большое удовольствие вспоминать о своем разговоре с начальником политотдела.
— Таких, як наш полковник Демин, мабуть мало, — подтвердил Пинчук.
2
…Всплеск воды возле парторга услышал плывший рядом с Шахаевым Никита Пилюгин.
— Что с вами, товарищ старший сержант? — испуганно крикнул он.
Шахаев хотел ответить, но не смог. В глазах парторга качалась зыбкая, красноватая муть. Он тонул. Сильная длинная рука Никиты обхватила его.
