Я подношу розы к лицу, я ими восхищён. Их покуда тихое благоухание таит обещание будущего торжествующего аромата. Я помещаю между их бутонами мой любопытный нос – стараясь ни в коей мере не повредить прекрасно-сморщенных лепестков! – я умею быть терпеливым, – день ото дня они будут всё заметнее расправляться – и наконец однажды утром я смогу зарыться лицом в их тёплую белизну. Играли Вы когда-нибудь в детстве в игру с огромными бутонами опийного мака – мы играли; мы. отгибали чашелистики и разворачивали атлас-; ныв, сложенные туго лепестки, разворачивали против их воли один за другим, и вскоре горделивое растение с алой головкой никло и погибало – право, подобное испытательство лучше предоставить Природе с её жарким солнцем, которое заставляет бутоны раскрываться гораздо успешнее.
Я сочинил нынче больше 70 строк, памятуя о Ваших предписаньях не бездельничать и не отвлекаться по сторонам. Я пишу теперь о погребальном костре Бальдра – и жены его Нанны, чьё сердце разорвалось от горя, – и об отважном, но бесплодном путешествии Хермода Удалого, сына Одина, в Нифльхель, царство мёртвых, где просил он богиню Хель отпустить Бальдра назад. Всё это крайне, невыразимо интересно, дорогая Эллен, так как являет собою отважную попытку человеческого ума и воображения объяснить то великое, прекрасное и страшное, что извечно очерчивает пределы нашего существования – восход и исчезновение золотого Солнца, приход цветения (Нанны) весной и её гибель зимою, и наконец, всеодолевающее упорство Тьмы, воплощеньем которой служит великанша Тёкк, отказавшаяся оплакать Бальдра, молвившая, что ни мёртвый, ни живой, он ей не надобен. Разве не в этих сюжетах должна черпать вдохновение современная поэзия, если она желает стать великой, подобно тому как строилось на них мифологическое творчество наших праотцов?.. Однако поверьте, что гораздо охотнее я сидел бы теперь в пеком саду, принадлежащем к дому при соборе – посреди зелени и белых роз – вместе с некой – хорошо знаю, какой! – юной леди, одетой в белое, чьё чело сумрачно, но чья внезапная, солнечная улыбка…
Дальше Эллен читать не могла. Пусть они будут вместе с ним, эти письма, и дожидаются её там.
Она подумала, не положить ли в ящичек и гагатовую брошь из Уитби, но решила, что не следует. Брошь будет у неё на груди, когда траурная процессия отправится поутру в Ходершэлл.
Она подбросила в камин угля и поставила несколько поленьев – поникшее было пламя ожило, встрепенулось, – и уселась вблизи, и принялась за дневник, как всегда тщательно процеживая факты и события сквозь своё, правдивое сито. Как поступить с дневником, станет видно позднее. Он защита от стервятников и кладбищенских воров, но вместе и приманка…
Но для чего же так тщательно прятать в герметическом чёрном ларце эти письма? Сможет ли она, сможет ли он их читать в том далёком краю? Если последнее пристанище не дом, а домовина, для чего защищать их, почему не оставить добычею крошечных, буравящих глину существ, всех этих слепых червей, что жуют невидимыми ртами, и всё подвергнут очищенью, уничтоженью?
Я хочу, чтобы они сохранились, сказала она себе. Чтоб имели жизнь полувечную.
Но что, если кладбищенские воры откопают их вновь?
Тогда, может, воздастся по справедливости ей, а меня здесь не будет и я этого не увижу.
Когда-нибудь, но ещё не теперь, надо собраться с духом, написать ей, сказать… сказать… что же?.. Сказать ей, что он почил мирно .
Надо ли?
И все глубинные кристаллические сущности, граниты, амфиболические сланцы, сумрачно просияли при мысли, что она не напишет, что послание будет складываться у неё в голове каждый раз по-иному, со смыслом, неуловимым, как Протей, и что после станет поздно для ответа, по приличьям, и вообще слишком поздно. Та, другая женщина может скончаться, и сама она может скончаться, они обе стары, время сжимается неумолимо.
Поутру она натянет чёрные перчатки, возьмёт с собою черный ларец, и ветку белых тепличных роз, которые сейчас в доме повсюду и не имеют аромата, – и отправится сопровождать его в последнем, незрячем путешествии.
Предаю себя в Ваши руки…
В руки Твои…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Загадок нынче век. Пойди ко мне,
Любовь моя, скажу тебе загадку.
Есть место – всех поэтов ждёт оно.
Кто годы его ищет, кто наитьем
Находит сразу; кто в пути сражает
Сонм чудищ, кто туда в виденьи сонном
Проникнет. Тот порой от места в шаге,
Кто заперт в лабиринте; кто от смерти
Бежит, иль от идиллии аркадской…
Там, в месте том – сад, дерево и змей,
Свернувшийся в корнях, плоды златые,
И женщина под сению ветвей,
И травистый простор, и вод журчанье.
Всё это есть от веку. На краю
Былого мира в роще заповедной
У Гесперид мерцали на извечных
Ветвях плоды златые, и дракон
Ладон топорщил самоцветный гребень,
Скрёб когтем землю, щерил клык сребряный,
Дремал, покуда ловкий Геркулес,
Его сразивши, яблок не похитил.
В иной дали, средь северных пустынь,
Где лёд железа крепче, но прозрачней
Стекла и вверх воздвигся острошипо,
Лежал град Фрейи, защищён стеной
От инеистых демонов Нифльхейма,
А в граде – сад с кипучею листвою
И светлыми плодами; в этот сад
Являлись асы, чтоб отведать яблок
Заветных вечной младости и силы.
Вблизи из тьмы рос Ясень-миродержец,
Чей корень грыз дракон свирепый, Нйдхёгг,
Но жизнь не сякла в Ясене.
Там тоже Луга и воды были (видим сходство!):
Источник Урд, где будущее с прошлым
Мешалось, многоцветный, но бесцветный,
Недвижный иль играющий мятежно.
Сии места – не одного ли Места
Суть тени? Как деревья – тени Древа?
Мифическая тварь – не из пещер ли
Сознанья, из времён, когда скакали
На тяжких лапах ящеры средь древних
Болот, где не ступали человеки?..
А может, это тёмный дух, что нами
Владел и изгнан был? Или его
Измыслили мы сами, чтоб жестокой
Дать имя нашей хитрости, гордыне,
Желанью мучить стебель живоносный?
Назвали Место и назвали мир
Те люди, что вначале жили, сами
Создав слова, как первые поэты:
Сад, дерево и змей (или дракон),
И женщина, и яблоки, и злато…
По имени вещь обретала облик.
Два имени смешавши, получили
Метафору, иль истину двулику —
Яблоки злата, яблоки златые —
Плод умозренья. Следом чередою
Пришли иносказания: на водах
Чешуйки ряби – это чешуя
На теле змея; ярколистных веток
Изогнутость – змеистая – напомнит
Прелестных рук – змеящихся – движенья;
Под тайным и змеящимся покровом —
Зелёный мох; в укромных нишах крон —
Шары златые – маленькие солнца.
Итак, всё больше различались вещи,
В глазах, в уме змеясь, переплетаясь.
И люди, жившие поздней, узрели
Связь целого с частями, блеска связь
Проворного – с хищеньем, умыканьем
И стала возникать легенда Древа
Растущего в сияньи одиноком.
Мой друг, мы это Место создаём,
Созданьями сознанья населяем:
Дриадами и амиями, сонмом
Драконов, мелюзин. Мы сотворим
Смятенье там, тоску и ликованье,
Трагедию и тайну. Мы прибавим,
Отнимем, усложним, умножим. Купы
Пусть будут кущи райские, на ветки
Мы райских птиц посадим. А ручей,
По нашей воле став кровавым, вскоре
Очистится по нашему же слову,
И побежит по ложу самоцветов —
Но прочь их унесёт, коль пожелаем, —
Простой песок останется, копящий
Извечно память о воды движеньях.
Я вижу Древо грузным и корявым,
С корой шершавой, с узловатым комлем.
Ты – стройным светочем сребристым, с кожей
Коры, с ветвей руками. В лабиринте,
Где в тупиках тернистых ждёт погибель,
Лежит то Место, или средь пустыни,
Где человек бредёт вослед миражам —
Что тают словно лёд на жарком солнце,
Иль словно пена, кружево прибоя,
На зыбистом песке, – и вдруг увидит,
От жажды умирая, это Место,
Но в подлинность его едва ль поверит…
Загадка – ложь, но правда – ей отгадка.
Мы вызываем Место в бытие, Иль нас оно?..
Р. Г. Падуб, из поэмы «Сад Прозерпины»
Роланд спустился по знакомым ступеням ко входу в квартиру и уже готовился отпереть дверь, как его оклик нули сзади. На него смотрела, перегнувшись через перила, крупная женщина в фартуке.
– Куда это вы, мил человек? Там никого нету.
– Я там живу.
– Неужто? А где вы были, когда её забирали? Два дня она валялась, под ящиком почтовым. Без сил, без голоса, ну хоть бы пискнула. Спасибо, я приметила, бутылки с молоком не тронуты, давай звонить в службу соцобеспечения. Увезли её в больницу королевы Марии…
