Ей неожиданно вспоминались самые простые, но почему-то теперь особенно дорогие мелочи.
Вот они с Сергеем возвращаются из театра, с «Пиковой дамы», и оба по очереди поют на улице мужские и женские арии.
И кто-то сказал им вслед:
— Счастливые! Хотел бы я быть на их месте!
А как-то раз Гуля разбила мамину любимую лампу, и Сергей трогательно, по-мальчишески, взял всю вину на себя. Мама и до сих пор, кажется, думает, что лампу погубил бедный, ни в чем не повинный Сережа.
Но почему-то больше всего трогали и мучили ее воспоминания об их поездке в Москву — к отцу. Это было уже незадолго до войны.
Гуля всегда любила дорогу. Но никогда ей не было в поезде так уютно, беспечно, легко. Кажется, никогда на станциях не продавали столько цветов, никогда соседи по вагону не были так приветливы. Никогда не было таких вечеров, как в поезде Киев — Москва.
Тогда ее тревожило только одно: понравятся ли Сергей отцу и отец — Сергею. Ей так хотелось, чтобы понравились…
В те времена все ее желания исполнялись. И это тоже исполнилось.
Они втроем, по-товарищески, дружно и неутомимо странствовали по Москве, по ее музеям, театрам и стадионам, и Гуля любовалась своими милыми спутниками, такими заботливыми и веселыми, но больше всего она гордилась Москвой, которую она показывала Сереже, как свой родной дом…
— О чем ты? — спросила ее похожая на школьницу тихая темноглазая девушка из Белоруссии, Ася.
Гуля не сразу ответила, занятая своими мыслями, и Ася робко потянула ее за рукав.
Гуля встряхнула волосами, словно хотела отогнать от себя грустные мысли.
— Ничего, — улыбнулась она. — Всякое приходит в голову, когда стучат колеса… Давай-ка, Асенька, споем что-нибудь!
Гуля знала — если она захандрит, так Ася и Люда загрустят вдвое. Нельзя выбивать перед самым фронтом оружие из рук товарищей.
— Ну, Ася, Люда! Начинаем.
И в вагоне, под перестук колес, раздалась знакомая с детства песня:
Запрягайте, хлопцы, коней!..
В купе вагона вошел политрук Оленик, а за ним молодой боец из Башкирии Кадыр Хабибулин.
Девушки встали, приветствуя их по-военному. Оленин улыбнулся, сел. Рядом сел Кадыр.
— Ну, как жизнь, девушки?
— Все в порядке! — весело ответила Гуля. — Только хочется поскорее доехать до места.
— И мне тоже, — подхватила Люда.
— Ну, поторопим машиниста, — сказал Оленик. — Так и скажем: наши девушки скорее в бой хотят.
— Хорошие девушки, — отозвался Кадыр Хабибулин.
— Знаешь что, Кадыр? — сказал Оленик. — Чтобы время поскорее шло, сыграй-ка нам что-нибудь на своем курае. Далеко он у тебя?
— Зачем далеко? Со мной едет, — ответил Кадыр. Он лукаво улыбнулся и вышел из купе.
— Славно он играет, — сказал про него Оленик. — Вот сами послушайте. Он ведь был колхозником-пчеловодом, специальность тихая, мирная. Сиди себе на пасеке, слушай, как пчелы жужжат, да поигрывай им в лад на своем курае. А боец выйдет из него хороший — сразу видать. Я уж знаю.
— Когда я была маленькая, я всегда говорила, что выйду замуж только за пчеловода, — неожиданно сказала Ася.
— Ну что ж, посватаем, — сказал Оленик. — Кадыр у нас, кажется, холостой.
— Просто она меду хочет, — засмеялась Гуля. — Сейчас я тебя угощу, Асенька. Мне мама целую банку дала с собой.
В эту минуту из тамбура послышался нежный, чуть хрипловатый звук тростниковой дудочки.
— Кадыр идет, — сказал Оленик.
Девушки притихли.
Гуля молча поставила на откидной столик у окна баночку с медом.
Хабибулин вошел в купе и сразу заметил мед.
— У меня тоже мед есть, — сказал он. — Еще лучше пахнет. Сейчас принесу.
Его удержали:
— Раньше поиграй.
Кадыр сел, поднес курай к губам, тщательно продул дырочки и заиграл. В вагоне снова раздались глуховатые, грустные звуки. Повеяло воздухом Башкирии, вольным простором ее степей, степным ветром. Хабибулин играл задумчиво, неторопливо. Гуле вспомнились холмы, подернутые фиолетовой дымкой, широкая река Белая, которую башкиры называют Идэль или ласково — Агидэлькай, и город, стоящий на берегу Идэли, — город, где остались Ежик и мама.
Кадыр опустил дудочку.
— О чем эта песня? — спросил Оленик. — Со словами ее поют?
— Поют. Кто что хочет, то и поет. Каждый про свое.
— А ты про что играл? — спросила Гуля.
Кадыр задумался. Потом, нахмурив брови, стал объяснять.
— Я так играл, — сказал он медленно и чуть-чуть застенчиво. — Есть река Ашкадар. Знаешь? Там гора Торатау. На склоне горы тростник растет, курай. Вот как раз такой. Видишь? — Кадыр показал свою дудочку. — Срезал я тростник и курай себе сделал. Про это самое я играл: про реку Ашкадар, про гору Торатау, про курай, про то, как соловьи на нем поют, как ветер в курае свистит.
— Вот-вот, так я и думала, — сказала Гуля. — Ты очень понятно играешь!
У Кадыра блеснули зубы.
— А теперь что я играть буду? Слушай.
И он заиграл какую-то пронзительную, унылую и грозную песню.
— Это про войну, — сказала Гуля.
Кадыр кивнул головой.
— Верно, — сказал он. — Такую песню наши батыры пели, когда воевать ходили.
Гуля тихонько запела, стараясь повторить эту странную, незнакомую степную мелодию.
— Хорошо, — сказал Кадыр, — совсем башкирская девушка.
Кадыр и Оленик еще долго сидели в санитарном вагоне, ели хлеб с медом и говорили о покинутых родных местах и о войне.
Гуля рассказала, как она уходила из Киева, Ася — про свой уход из Минска. Кадыр молча слушал, а потом сказал:
— Пока глаза землю видят, драться будем!
Накануне битвы
К 9 мая 214-я стрелковая дивизия, войдя в состав Первой резервной армии, сосредоточилась в районе Тулы.
Недавно освобожденные от врага города и населенные пункты — Бобрик-Донской, Узловая — еще носили следы недавних боев. Много домов было разбито, разрушено, сожжено. На пустынных полях валялось брошенное немецкое оружие — бронемашины, танки, минометы, пушки. Там и тут виднелись еще совсем свежие могилы.
На изможденных лицах женщин, стариков, даже детей отражался только что пережитый ужас войны.
Устроившись за длинным столом воинского клуба, Гуля писала письмо отцу.
Она подняла голову, взглянула на Пушкина, смотревшего с портрета. И ей вспомнились пламенные слова Лермонтова, обращенные к убийцам великого русского поэта:
И вам не смыть всей вашей черной кровьюПоэта праведную кровь!
Гуля глубоко вздохнула и снова взялась за перо:
«Не искупить фашистам своей черной кровью тех зверств, которые наделали они на нашей земле!»
Гуля опять задумалась. Столько уже накопилось такого, о чем хотелось бы рассказать! Но всего, конечно, в письме не напишешь. И она написала вкратце:
«Зачислена я в медсанбат, а прикомандирована к политотделу дивизии, так как при дивизии есть бригада самодеятельности и я состою в этой бригаде».
Дописав письмо, Гуля принялась разбирать на полках книжки рассказов, стихов, сборники песен с нотами. Нужно было подбирать программу выступлений для актеров, находить песни, которые можно было бы разучивать с бойцами. Дел, как всегда, было много, тем более что приближался торжественный день, к которому надо было подготовить большой концерт.
Приближался день вручения оружия.
До сих пор, находясь в Башкирии, будущие воины всю зиму обучались на макетах: винтовки, пулеметы, минометы, орудия, радиостанция — все это было сделано из дерева или фанеры руками самих бойцов. Учились упорно, в морозы и пургу, но оружия еще у бойцов не было. И вот теперь дивизии предстояло получить оружие, сделанное руками рабочих и работниц тульских заводов.
Весь день шла разгрузка ящиков с оружием, а к вечеру тысячи людей — местных жителей — заполнили полукругом огромное поле.
И вот с высоких подмостков, построенных для концерта, Гуля смотрит, как проходит торжественный митинг.
Перед ней стоят два мальчугана. Одному десять лет, а другому — девять.
Еще совсем недавно, когда дивизия только что прибыла в город, начальник разведывательного отряда штаба Шафик Фасахов привел их в штаб и сказал:
— Сиротами остались. Что с ними делать будем?
Мальчики не стали дожидаться, пока в штабе решат, что с ними делать. Они жалобно протянули:
— Дяденьки, возьмите нас к себе! Дя-день-ки!..
— А как вас звать?
— Меня — Гриша, — первым ответил тот, что был поменьше, с веснушками на носу.
— А меня — Саша, — ответил другой, постарше, без веснушек, безбровый, с облупленным от загара носом. — Я, дяденька, шустрый! Я куда хотите могу сбегать! Хоть в разведку.
— И я тоже! — подхватил младший. — Я тоже больно какой шустрый! Я хитрый! Фашисты нипочем не узнают, кто мы такие.
