Смерть его вызвала в городе величайшее смятение. Жена, захватив с собой малолетнего сына по имени Асторре, укрылась в крепости. Народ взялся за оружие. Мессер Джованни Бентивольо при поддержке некоего Бергами-но, кондотьера на службе у герцога Миланского, предварительно ко всему этому подготовившись, вступил во главе значительного воинского отряда в Фаенцу, где еще находился флорентийский комиссар Антонио Босколи. Среди всего этого переполоха различные лица из городских властей собрались, чтобы обсудить вопрос о будущем устройстве, но в это время жители Валь-ди-Ламона, устремившиеся в связи с этими событиями в Фаенцу с оружием в руках, напали на мессера Джованни и Бергамино, одного убили, другого захватили в плен и, возглашая хвалу юному Асторре и Флоренции, передали власть в городе флорентийскому комиссару.

Когда известие об этих событиях пришло во Флоренцию, оно всех огорчило. Тем не менее велено было освободить мессера Джованни и его дочь, и республика с единодушного согласия всех жителей Фаенцы взяла под свое покровительство город и юного Асторре.

После того как главные войны между наиболее значительными государствами окончились, еще в течение нескольких лет продолжались подобные же смуты и волнения в Романье, Марке и Сиене, о которых по причине их незначительности рассказывать, я полагаю, не стоит. Правда, в Сиене, после ухода герцога Калабрийского по окончании военных действий в 1478 году смут было больше, чем где бы то ни было, и после ряда переворотов, когда верх брали то городские низы, то нобили, возобладал в конце концов нобилитет. В нем особым влиянием пользовались Пандольфо и Якопо Петруччи: первый славился своей мудростью, второй мужеством, и в своем родном городе они стали как бы носителями верховной власти.

XXXVI

Что же касается флорентийцев, то после прекращения сарцанской войны и до самой кончины Лоренцо Медичи в 1492 году они жили в величайшем благополучии. Когда благодаря мудрости и авторитету Лоренцо вся Италия замирилась, он все помыслы свои устремил к возвеличению своего отечества и своего дома. Старшего сына своего Пьеро он женил на Альфонсине, дочери кавалера Орсини. Для второго сына своего, Джованни, добился кардинальского звания; это было тем примечательней, что Джованни было всего четырнадцать лет и до того времени не было случая, чтобы это звание давалось кому-либо в столь юном возрасте. И то была первая ступень лестницы, по которой род Медичи мог, как впоследствии и случилось, подняться до самого неба. Что касается третьего сына, Джульяно, то по крайнему его малолетству и вследствие скорой кончины Лоренцо не удалось особо блистательным образом устроить его судьбу. Из дочерей Лоренцо старшая вышла за Якопо Сальвиати, вторая за Франческо Чибо, третья за Пьеро Ридольфи. Четвертая, которую для упрочения уз внутри своего рода он вьщал за Джованни Медичи, скончалась еще при его жизни.

Что касается имущественных его дел, то в торговле ему не везло, ибо доверенные лица распоряжались его богатством не как частные люди, а скорее как владетельные князья, и он потерял значительную часть своих капиталов, так что отечеству пришлось поддержать его выдачей значительной суммы денег. Чтобы не подвергаться более превратностям судьбы, Лоренцо прекратил торговые дела и стал скупать земли, которые считал благосостоянием более твердым и прочным. В окрестностях Прато, Пизы и в Валь ди Пеза у него образовались владения, которые по доходности своей и великолепию воздвигнутых там построек достойны были скорее государя, чем частного лица. Затем он занялся увеличением и украшением своего родного города. В черте его было много незастроенных и безлюдных пустырей. Поэтому Лоренцо позаботился о проведении там строительства новых улиц, что весьма содействовало росту и красоте города. Кроме того, чтобы обеспечить безопасность республики, дать ей возможность обороняться от противника и сдерживать его далеко за пределами Флоренции, он укрепил замок Фиренцуола, расположенный в Апеннинах на пути в Болонью. Со стороны Сиены он начал восстанавливать Поджо Империале с тем, чтобы эта крепость стала одной из сильнейших. Со стороны Генуи благодаря приобретению Пьетрасанты и Сарцаны дорога неприятелю была закрыта. Оказывая своим друзьям денежную и иную помощь, он укрепил власть и влияние дома Бальони в Перудже, дома Вителли в Читта-ди-Кастелло, а в Фаенце правление было передано ему лично. И все это представляло собою как бы мощные укрепления на подступах к Флоренции. Его заботой в эти мирные годы в родном его городе одни празднества сменялись другими, и на них то происходили воинские соревнования, то давались представления, в которых изображались какие-либо героические дела древности или триумфы древних полководцев. Целью же Лоренцо Медичи было изобилие в городе, единство народа и почет нобилитету.

Величайшую склонность имел он ко всем, кто отличался в каком-либо искусстве, крайне благоволил к ученым, что может засвидетельствовать пример мессера Аньоло да Монтепульчано, мессера Кристофако Ландини и грека, мессера Деметрио. Так что граф Джованни Мирандола, человек почти богоподобный, всем другим странам Европы, где побывал, предпочел Флоренцию и обосновался в ней, привлеченный великолепием Лоренцо, который самозабвенно увлекался архитектурой, музыкой и поэзией. В свет выпущено было немало поэтических произведений, сочиненных Лоренцо, даже снабженных его комментарием. Чтобы облегчить флорентийской молодежи изучение изящной словесности, он открыл в Пизе высшую школу, куда привлекал искуснейших людей со всей Италии. Брату Мариано да Кинаццано, августинскому монаху и одареннейшему проповеднику, он построил недалеко от Флоренции целый монастырь. Были к нему в высшей степени милостивы судьба и Господь Бог, ибо все его начинания давали счастливый исход, все же враги его кончили плохо.

Кроме Пацци, на жизнь его покушались также Баттиста Фрескобальди в церкви Карлице и Бальдинотто да Пистойя на его вилле, но оба они, равно как и их сообщники, понесли справедливую кару за свои злодеяния.

Этот его образ жизни, его удачливость и мудрость были известны не только итальянским государям, но и далеко за пределами Италии, и у всех вызывали восхищение. Матвей, король венгерский, не раз свидетельствовал свою привязанность к нему. Султан посылал к нему своих представителей с дарами, турки выдали ему Бернардо Бандини, убийцу его брата. И всеобщее это уважение стало для всей Италии предметом восхищенного изумления, которое ежедневно возрастало из-за неизменной его мудрости. Ибо в обсуждении тех или иных вопросов он бывал красноречив и силен доводами, в решениях благоразумен, в осуществлении решений быстр и смел. Нельзя назвать ни единого порока, который запятнал бы блеск стольких добродетелей. А между тем он был весьма склонен к любовным наслаждениям, любил беседу с балагурами и остряками и детские забавы более, чем это, казалось бы, подобало такому человеку: его не раз видели участником игр его сыновей и дочерей. Видя, как он одновременно ведет жизнь и легкомысленную, и полную дел и забот, можно было подумать, что в нем самым немыслимым образом сочетаются две разные натуры.

В последние годы жизни Лоренцо мучила его тяжкая и угнетающая болезнь, ибо страдал он жестокими желудочными болями, которые так терзали его, что в апреле 1492 года он скончался в возрасте сорока четырех лет. Никогда еще не только Флоренция, но и вся Италия не теряли гражданина, столь прославленного своей мудростью и столь горестно оплакиваемого своим отечеством. И Небо дало весьма явные знамения бедствий, которые должна была породить его кончина: между прочим, молния с такой силой ударила в купол церкви Санта Репарата, что значительная часть его рухнула, вызвав всеобщее изумление и ужас. Смерть Лоренцо повергла в глубокую скорбь и сограждан, и итальянских государей, которые засвидетельствовали ее, ибо ни один из них не преминул отправить во Флоренцию своих послов, чтобы выразить республике сочувствие в ее горе. И события вскоре показали, сколь обоснована была эта скорбь. Ибо, когда Италия лишилась такого мудрого советчика, оставшиеся не сумели ни насытить, ни обуздать честолюбие Лодовико Сфорца, опекуна герцога Миланского. Вот почему, едва лишь Лоренцо испустил дух, снова стали давать всходы те семена, которые, — ведь теперь некому было их задавить, — и были, и доныне продолжают быть столь гибельными для Италии.

Золотой осел

Немало горя, муки и печали,Ослом оборотясь, изведал я,О чем и повествую. Но вначале

Читателям открою не тая,Что голос мой — не фебова руладаСтрока — не геликонова струя,

Засим, что гармонического ладаУж нет у стихотворцев, а осламПодобного тем более не надо.

И, написав свою поэму сам,От ругани я не утрачу духа,И похвалам значенья не придам.

Уж если человеческое ухоНе слышит голоса разумных нот,Ослиное-то к ним тем паче глухо.

И пусть осла хозяин палкой бьет,Ослиное упрямство только гаже:Мол, сделаю как раз наоборот.

О том поговорим еще, пока жеСкажу: явил в обличии ослаПремного я и норова и блажи.

Хмельной воды напиться — повелаМеня Сиена; ну, да что земная!И геликонова мне не мила!

Итак, обильем ругани и лаяКому-то я и не потравлю, чать.Но небо, милости ниспосылая,

Да не наложит немоты печать!Я, об ослиной говоря судьбине,Хочу с одной побасенки начать.

Дом во Флоренции был — есть и ныне.А в нем семья жила и отрок рос.Отец и мать заботились о сыне.

Но доводил отца и мать до слезСыночек их, по улице гоняя.И сею дурью занят был всерьез.

Не ведая родные шалопая,Откуда на него и почемуНапасть необъяснимая такая.

И приглашали докторов к немуИ голову ломали грамотеи.Но был и им вопрос не по уму.

От каждой новой лекарской затеиНаш недоросль, недуг не поборов,По улице бежал еще быстрее!

Но, наконец, один из докторовПообещал родителям больного,Что скоро будет их сынок здоров.

Нам мило утешительное слово.И, зная, что недуг неизлечим,Обманщикам мы кланяемся снова.

И снова надувательство простим,И разоримся, но врачам заплатим:Нам нездоровье — на здоровье им.

Ученым словом и ученым платьемЦелителя был убежден отец.Так не поверили б друзьям и братьям.

И все стерпел безропотней овец,И снес кровопусканье малолеток.И признан исцеленным наконец.

Не знаю, силою каких таблетокИль волхвований исцелился сын,Отцу же наш целитель молвил этак:

Пусть-де, четыре месяца одинНе ходит сын. Пусть недреманным окомЗа ним следят, разумных середин

Уча держаться. Если ненарокомШаги ускорит, пусть уговорят,Где лаской убеждая, где упреком.

И пролетели, стало быть, подрядБлагополучнейшие три недели.Тихоню новоявленного брат

Повел гулять по улице Мартелли.Спокойно отрок шествует, но вдругГлаза его куда-то поглядели —

И вырвался наш паинька из рук:Пред улицею Ларга в нем на волеБылой опять заговорил недуг.

И малого, спокойного дотоле,Опять охота странная берет,Не знаю, от того ли, от сего ли.

С цепи сорвался отрок-сумасброд,Плащ бросил оземь, возопил: «А ну-ка,Все прочь с дороги!» — и помчал вперед.

И покорились родичи без звука,Коль врач с отцом бессильны и вдвоем.Не помогли ни деньги, ни наука.

Так мы, хотим иль нет, а признаем:Природу одурачивать — пустое.Все ж настоит хозяйка на своем.

Мерещилось и мне, что уж давно яИзбавился от гнева и огня,Живу спокойно, умника не строя,

Людей не осуждая, не браня.И люди уж не чаяли подвоха —Считали исцеленным и меня.

Но наша с вами такова эпоха,Что даже благодушнейший добряк,И тот бранится — до того все плохо.

И снова желчью мой язык набряк,Увы, как ни креплюсь я! Столько злобыВ душе от незадач и передряг.

А впрочем, хоть ослы и твердолобы —Уж в этом я им должное воздам, —Но и ослов упорство не спасло бы.

Нет, пусть лягаются и тут и там,Когда кругом так мерзостно и жутко!А то не угодили б небесам.

Приблизьтесь к этому строптивцу, ну-тка!Казалось бы: не грустен, не сердит,А вот, поди же, презабавна шутка,

Которую готовит вам бандит:Вы с ласкою к нему, а сей скотинаДля мерзости к вам зад оборотит.

Пока в домах приличных воединоРугают невоспитанность осла, —Ослом изображенная картина

Рисуется неспешно, спрохвала.

Но торопись! Все расскажи, страницаПока не закусил он удила.А зложелатель — да посторонится!

И вот уже, как водится в апреле,Лучи живительные небо льет.Они больную землю обогрели,

Прогнав метели, заморозки, лед.И вот, блюдя охотничий обычай,Уж и Диана меж лесных тенет

Со спутницами мчится за добычей.И, продолжительней день ото дня,Восходит солнце над главою бычьей.

И ослики гуляют, гомоня.От них по всей округе суматоха.Их долго не смолкает болтовня.

Известно: говорящих слышат плохо.И потому-то громче трубачаИ радостней иного пустобреха

Осел порой вопит и сгорячаКружиться по двору иль по овину,О чем-то полюбившемся крича.

Так, день земной пройдя наполовину,Я очутился в сумрачном бору,О коем вам поведать не премину.

Как очутился, сам не разберу.Но знал: отсюда всяк оставь надеждуУбраться поздорову-подобру.

Во тьме кромешной, продираясь междуцепляющихся сучьев и коряг,Дрожал от страха я и рвал одежду.

И ужасал меня любой пустяк.Но рог охотничий неумолимоВдруг прозвучал — и разум мой иссяк.

И, зеленея в очертаньях дыма,Что твой мертвец, Курносая сама,Помнилось мне, с косой проходит мимо.

Была, ей-Богу, столь кромешна тьмаИ грозны ветви, корневища, ели,Что миг еще — и я б сошел с ума.

Я на ногах держался еле-еле. АИ вновь помнилось: проблески лучей,Как факелы, в чащобе заблестели.

И сей далекий свет, не знаю чей,Не исчезал, но в яркой позолотеКазался все сильней и горячей.

Я притаился в темноте напротивИ напряженно, как во глубь зерцал,Смотрел, сомненьем душу озаботив.

Чудному шелесту, как он ни мал,Под ветками безлиственного древаЯ, затаив дыхание, внимал.

Не помню, правда, справа то ли слева,Но вот, являя обликом покой,Вплыла прекрасная собою дева.

Держала огнь Она одной рукой,Который-то и виделся далече,И рог охотничий — рукой другой.

А за красавицей — животных вече:Подпрыгивали суслики у ног,И ладились пернатые на плечи,

И волк, и лев, и серна, и сурокУчаствовали в сем чудном спектакле.И я хотел пуститься наутек.

И уж не знаю, право, так ли, сяк ли,Но дал бы я отсюда стрекача,Да с перепугу силы и иссякли.

Я не нашел в обратный мир ключа,И к людям уводящую дорогуНе осветила ни одна свеча.

Не ведал я, как быть, но, слава Богу,Уже не ждал неведомого злаИ успокаивался понемногу.

Хотел идти к ней — но, тиха, светла,Сама ко мне приблизилась красоткаИ мне: «Добро пожаловать!» — рекла.

Непринужденно глянула и кротко.Должно быть, приняла она меняЗа брата или друга-одногодка.

И дружеская девы болтовняСознанье помраченное целила.И я согрелся, словно у огня.

А дева молвила: «Какая силаТебя, скажи-ка, привела тура,Где поселиться никому не мило?»

А я залился краской — вот беда!Как будто и забыл я — кто я, где я.И вновь опомнился не без труда.

Хотел ответить, о былом жалея,Что суета убогих дум и делВконец запутала меня, злодея.

Но не ответил. То бледнел, как мел,То от стыда краснел до слез я сноваИ все молчал, как будто онемел.

А дева засмеялась: «Право слово,Не умирай от страха. Глянь: стою,Не замышляя ничего дурного.

Но в сем необитаемом краюМои слова, сам убедишься, вещи.Услышишь ты историю свою.

Здесь видится отчетливей и резче.Итак, рассказу моему внемли.Прелюбопытные услышишь вещи.

Когда владыкой неба и землиЮпитер не был, с острова родногоЦирцею силы рока унесли.

Но меж людей не находила крова,За злое волшебство свое молвойОславленная, и скиталась снова.

Но тут не сыщешь ни души живой.Волшебница утешилась и вродеВ сем буреломе обрела покой.

И поселилась мирно на природе,Дабы подале от мирских суетО человеческом злословить роде.

Не ведает об этом царстве свет.Сюда дорога для людей закрыта,А кто вошел — назад дороги нет.

И в доме, от зенита до зенита,Пастушки-девы, в их числе и я,Цирцею охраняют, будто свита.

И вот еще комиссия моя:По зарослям, расселинам, дорогамВожу зверей, питая и поя.

Но это попеченье — о немногом.И я гуляю средь пещер и скал —Всенепременно с факелом и рогом,

Чтоб заплутавший кролик иль шакал,О местонахожденье нашем судя,По рогу иль огню, тропу сыскал.

И наперед тебе отвечу, будеЗахочешь знать, что за зверье вокруг:Днесь — звери, ну а прежде были — люди,

Такие ж в точности, как ты, мой друг.А не поверишь — погляди, как стадоК тебе спешит угодливее слуг.

Оно приходу человека радо,На задних лапках перед ним служа.Твоей тоски, как лакомства, им надо.

Пришли они, как ты, и госпожаИх палочкой волшебной превратилаТого — в медведя, а сего — в ежа.

Кто смотрит весело, а кто уныло.И всякого в подобного зверькаоборотить — волшебницына сила!

Ну, говорить достаточно пока.Не то умрешь в придачу к прочим бедам.,Пригнись-ка и иди исподтишка.

По счастию, Цирцее ты неведом.Со стадом, чтобы проскочить тайком,Ступай безропотно за мною следом.

Согнулся, опустился я, как ком,И, от натуги потный и багровый,В компании с теленком и быком

Пошел на четвереньках за коровой.

Оборотивши спину в темный купол,Как зверь, я поспешал и неспростаTо нос я, то макушку щупал.

По-прежнему ли маковка чиста?И не растет ли у меня на телеЩетина или кисточка хвоста?

И то сказать: признайтесь, неужелиСтроптивую осанку поборов,На четвереньках этак не пыхтели?

Так, целый час натуги и трудов —И мы остановились. Меж валамиЛежал наполненный водою ров.

Его внезапно осветило пламя.Но, факельный огонь хотя не гас,Казалось, тьма сплошная перед нами.

Чу! Долетел с той стороны до нас,Стоявших в ожиданье на дороге,Как ветерок, прошелестевший глас.

Еще маячил факел, и в итогеЯ, поглядевши пристально вперед,Узрел великолепные чертоги.

Под портиком виднелся пышный вход,Но жердочка, положенная хило,Нас вынуждала к переходу вброд.

Пустились вброд и серна, и кобыла.И только дева легкая однаПо шаткому мостку переходила.

На берег выполз я, хлебнув сполна.А рядом то ли стало, то ли стаяЗа мною резво выбралась со дна.

И наша проводница дорогаяПрепроводила, молчаливых, насИ погасила свет, меня скрывая

От пристальных волшебницыных глаз,И в темноте не понял я, откудаСвистящий глас донесся в первый раз.

Не понимая, хорошо ли, худоЯ на дворе просторном без деревОстановился в ожиданье чуда.

Уж от усталости оцепенев,Безропотные, потянулись звериКуда-то поодаль, на спячку в хлев.

А дева подвела к укромном двериМеня и в горницу ввела свою,Явив гостеприимство в полной мере.

Она к огню придвинула скамьюИ усадила, обо мне радеяИ увидав, что я едва стою.

И отогрелся в неге и тепле я,И с силами собрался уж почти,Желая объясниться поскорее.

И начал я: «Мадонна, не сочтиМеня, с презреньем отвернувши очи,За дурня, за невежу во плоти.

Пойми, я день оставил ради ночиИ очутился в сумрачном краю.Подобная беда всего жесточе.

О да, ты сохранила жизнь мою.Премного я обязан нашей встрече.И это благодарно признаю.

Но ужас очутиться столь далечеУ неизвестных и опасных вратЛишил меня, мадонна, дара речи.

И вот теперь я огорчен и рад.Тем огорчен, что испытал вначале,Зато тобой обрадован стократ.

Я был во власти страха и печалиИ, как слепой, смотрел в ночную мглу.Слова и крики в горле застревали.

Но наконец-то говорить могу.За ласку, кров, радушие — за это,Мадонна, я перед тобой в долгу.

Но песенка моя, быть может, спета.Куда теперь дорога мне, скажи?В пределы мрака иль, быть может, света?»

«Столь бед, гонений, клеветы и лжи,Сколь видел ты, от века не видалиНи древние, ни новые мужи.

Судьбою ты заброшен в эти дали.Она одна виновница тому,Что ты увидел и увидишь дале.

И стало быть ты понял что во тьмуК Цирцее ты закинут волей рока.Твой рок — противник счастью твоему.

С тобою поступает он жестоко.Но да уйдут сомнения твои.Да будет мысль ясна и зорко око.

Все жалобы и стоны затаи.От звездного не отвращайся лика.То всходят, то заходят звезд рои.

То так, то сяк. Сменяет клику клика.То день, то ночь, то холода, то зной.Все движется от мала до велика.

То миром занятые, то войной,Народы двери раскрывают настежь,А после вал возводят крепостной.

Но избежать того не в вашей власти ж.Вот почему ты страждешь и теперьИ муками себе рассудок застишь.

Вот почему твоя судьба, как зверь,Пока лютует. Не перечь ей даром.И обольщениям пустым не верь.

Она лютует в ослепленье яром.Покамест не ушла ее пора.Но будет все ж конец слезам и карам.

Настанет час, и сменятся ветра.Ночь кончится, и день начнется снова.И завтра будет лучше, чем вчера.

И для тебя оно на все готово.И посмеешься ты тогда до слезНад злоключеньями пережитого.

И ты его представишь как курьез,И, руки в боки перед другом стоя,Расскажешь о несчастьях невсерьез.

Но, прежде чем разыгрывать герояИ упиваться жизнью, надлежитПринять тебе обличие иное.

Среди людей нечеловечий видХраня, от них тебе увидеть надоНемало унижений и обид.

А потому я ныне в это стадоТебя приму и у лесных дорогПасти тебя премного буду рада.

Для человека повелитель — рок,И для героя, и для шалопая.Бывает он то милостив, то строг.

И вот он к нам тебя привел, желаяТебе уроки днесь преподнести,Курс хрюканья, и блеянья, и лая.

А потому отныне не грусти,Но до конца будь мужественным, ибоЗа все, что ныне терпишь на пути,

Судьбе однажды скажешь ты спасибо».

Покамест мне рассказывала донна,Сидел я, притулившись у огня,Обескураженно и огорченно.

Потом ответил: «Небо не кляня,Смиряюсь я с судьбиною убогойИ принимаю все, что ждет меня.

Но все ж, надежда, хоть чуток растрогайИ сладкими виденьями насыть.Пошел бы к благу я любой дорогой.

И да прядут богини Парки нитьМоей судьбы, как и пряли дотоле.Как пожелают, так тому и быть.

И вдруг прошли мучения и боли:Ко мне прижалась дева и в устаПоцеловала раз, и два, и боле…

«Сие, — она сказала, — неспроста.Но в будущем опишутся поэтомТвои хождения и маета.

Однако ж полно говорить об этом.Ведь я уйду, едва отступит ночь,Пасти зверей, тебе ж, по всем приметам,

Усталости и сна не превозмочь.А заодно и закусить не худо.Что ж, я тебя попотчевать не прочь».

И все взялось, неведомо откуда.Уж крепкий стол придвинут к очагу.А на столе и скатерть, и посуда.

И я отведать наконец могуИзысканных курятин, и белужин,И хлеба, и салата, и рагу.

Я сел за стол, нимало не сконфужен.И с девою, но более одинЯ уничтожил и вкуснейший ужин,

И золотистого вина кувшин.В такую ночь могу до самой зориВкушать нектары солнечных долин.

«Утешимся. Разумный помнит: гореС благополучьем ходит заодно.Днесь — хорошо, да что-то будет вскоре?

Но горе и на пользу нам дано.Как снадобьем, порой им кровь согрета.Но пить его не стоит, как вино.

Останемся же вместе до рассвета,Пока не позвала меня заряПасти бесчисленное стадо это».

И, словом, утешались мы не зря,Вино вкушая, поцелуи множаИ о приятном всяком говоря.

А после возлегла она на ложе,Одежды сняв. И я меж простыней,Как благоверный, растянулся тоже.

О Музы! Вы опишете живей!А сей невзрачный, заурядный слог — онНе скажет о возлюбленной моей.

Красавицы пышноволосой локон,Отбившись от товарищей своих,Казался светом солнечным из окон.

И был так нежен, и глубок, и тихОгонь очей, и сами очи сини,Что умолкает и тускнеет стих.

А я не забываю и поныне,Задумавшись и грезя наяву,О безупречном профиле богини.

И оттеняющие синевуПушистые ресницы днем и ночьюЯ буду прославлять, пока живу,

И не умерю болтовню сорочью!А носик милой! Так прекрасен! Ох,Прекраснее не увидать воочию!

А ротик! И у многих он не плох,Но отрицать попробуй-ка, посмей-ка:Сей — сотворил собственноручно Бог!

И язычок, как розовая змейкаМеж совершенных зубок-жемчугов,Как патока, поблескивает клейко.

А ветерок дыхания таков,Что мнится — словно луговые дали,Благоуханьем полнится альков.

А подбородок, шейха и так дале...Забыли б вы все прелести менад,Когда бы эту прелесть увидали!

Рассказывать ли далее подрядВедь искренности публика не рада.И не за ложь, за истину бранят.

Вестимо, откровенничать не надо,Я в сем удостоверился давно,Однако ж откровенье мне — услада.

А красота как доброе вино.О тонкий стан, о шелковая кожа!Подумаешь — и на душе хмельно.

Но, рядышком с красавицею лежа,Не видел я подруги ниже плеч,Боясь отбросить одеяло с ложа.

То холодел я, то горел, как печь,Но не касался до прекрасной, в страхеНапасти снова на себя навлечь.

Ронял я, изнывая, охи-ахи,Но не решался перейти пределИ был, как злоумышленник на плахе.

Лежал и шевелиться я не смел,Как будто то не ложе, но могила.И сам от страха был мертвецки бел.

Картина эта деву рассмешилаИ молвила она: «Велик твой страх.Иль, может, я — великая страшила?

Ты поначалу мчал на всех парах.Иль из другого ты, быть может, теста?Почто остановился и зачах?

Ты в это Богом проклятое местоЗа мной пришел, как в старину герой,Летевший к Гере в Абидос из Сеста.

А вот теперь, как тяжелобольной,Лежишь под одеялом, холодея.Придвинься ближе и лицо открой».

Я прижимаюсь сиротливо к краюИ на подругу резвую своюСперва еще с опаскою взираю,

Затем, покамест так же на краю,Оборотиться к деве я рискую —И вот уже немного привстаю.

И придвигаюсь наконец вплотную.И к вожделенному исподтишкаПротягиваю руку ледяную.

Едва ж коснулась красоты рукаТотчас почувствовал я: прелесть эта,Как никогда, желанна и сладка!

И, новым ощущеньем обогрета,Былое обрела душа мояДостоинство и мужа, и поэта.

И, своего восторга не тая,Я снова целовал ее и снова.«Благословенны темные края, —

И больше не было меж нами фраз.Исчезло все в чарующем тумане.Все огорчения забылись враз.

И наслаждений не было желаннейИ поцелуев жарче. НаконецНастал черед последних содроганий.

И я на ложе рухнул, как мертвец.

На смену ночи приходило утро,И звезды погасившая заряНебесные оттенки перламутра

Уж покрывала цветом янтаря.Глаза раскрыла милая наядаИ поднялась со вздохом, говоря:

«Мне непременно на рассвете надо,К работе не выказывая спесь,Вести в леса проснувшееся стадо.

А ты, голубчик, оставайся здесь.Но не грусти и побори истому.И все обдумай, рассуди и взвесь.

И, главное, не выходи из дому.Беру тебя покамест на постой.Не отзывайся зову никакому».

И вот сижу я в горнице пустой.Я с неохотою покинул ложе.Мечтаю с нетерпением о той,

Которая мне ныне всех дороже.Страсть полыхает, как огонь, в груди,И продирает, как мороз по коже.

Но в одиночестве сколь ни сиди,Все скоро вновь покажется немило.И ждешь со страхом: что-то впереди?

Не стало вновь ни куража, ни пыла.Рассеялись мечтанья в пять минут.Я призадумался совсем уныло.

И снова думы к прошлому текут.И вот уж исчезаю, словно тень я,А призраки приходят в мой закут.

Являются цари как привиденья.И вижу, точно в дали голубой,Историю их взлета и паденья.

И изумлен я общею судьбой,Какая очень многими владела.И долго рассуждаю сам с собой.

И понимаю ясно: то и делоПриходит к своему пределу властьТогда, когда не ведает предела!

А в том вожде, кто уж не правит всласть,Играют раздражение и злоба.Кто сверг — тому от свергнутого пасть!

Один — у трона, а другой — у гроба,Но, как невольник, так и господин,Окажутся в одной упряжке оба.

И всяк, кто доживает до седин,Наслышан о противоречьях этих.Однако же не верит ни один.

И вот пример. Жил и в отцах, и в детяхУ моря гордый веницейский лев.Топил соседей, и других, и третьих.

Губил и королей, и королев.И, возмечтав о собственном престиже,Повергнут был, едва не околев.

И безрассуден честолюбец, ижеГлядит, как победитель на коне:Стремясь все выше, падает все ниже.

Афины, Спарта, славные вполне,Росли, пока других не побороли.А поборовши, пали и оне.

Но жил себе укромно и на волеНемецкий город. Он и ныне жив,Заняв в округе пару миль, не боле.

И Генрих флорентийцев обложив,Не устрашил своею ратью града,Не жаждавшего лавров и нажив.

А ныне уж Флоренция — громада,Туда распространилась и сюда,Сама ж — от мухи запереться рада!

И, стало быть, умеренность тверда,И не тверда чрезмерность, хоть и яроКипит и покоряет города.

Всех безрассудных постигает кара,Захочешь все — не будет ничего.Печальна участь, например, Икара.

Среди правителей лишь у тогоБывает совершеннее путь и гладок,Кто соблюдет закона торжество.

Без сор, и передряг, и неполадокТам воцариться благодать сама,Где суть необходимость и порядок.

Но, коли нету здравого ума,Не будут долговечными державы,Где перемен сплошная кутерьма.

А вот еще: правители не правы,К примеру , и в такой стране, в какойЗаконы хороши, да плохи нравы.

Воспомним об истории мирской.Молились все империи сначалаЗа здравие, потом за упокой.

Так, поднялась одна и прахом пала:Была великим Нином собрана,Потом погибла от Сарданапала.

Так создается доблесть страна,И, пиршество устроив на покое,На пиршестве и рушиться она.

И, лишь урезанная вдвое, втрое,Спасаясь от невольничьих оков,Она проявит мужество былое.

Пришедшее — уйдет: закон таков.И тут бессильны и борьба, и ковы.Ведь сей закон — основа из основ.

Извечна смена доброго и злого.Сперва добру наследовало зло,Чтоб злу добро наследовало снова.

Вот говорят, что к краху привелоИные города скотство людское.Да, мненье убедительно зело.

Кричат, мол, славно государство, коеБлюдет и строгий пост, и строгий нрав,И граждане его — вот, мол, герои!

Однако же на деле будет правОтветствующий им, что, тем не мене,Не набожность вершит судьбу держав.

Ведь, если жили в праздности и лени,Так тем и навлекали массу бед,Хоть падали во храме на колени.

Да, надобно молиться, спору нет.Решительно правители не правы,На веру наложившие запрет…

Коль в гражданах благочестивы нравы,В стране порядок, а в порядке томЖивут благополучнейше державы.

Но, коль иной безумец и ведомМечтой, что жив лишь благочестьем этим,И не латает рушащийся дом —

Найдет конец в нем и себе, и детям!

Пока, задумавшись о бренной славе,Я в глубину истории залез,Земное солнце закатилось въяве.

Да, въяве, по окружности небес,Движенье завершая полукругаИ опускаясь за дремучий лес.

Издалека уверенно, упругоДонесся шаг упитанных кобыл.Подходит с подопечными подруга.

А я сижу подавлен и уныл,Как будто мучусь и на самом деле.А об отраде начисто забыл!

Забыл я о прекрасной неужели?Нет, глянул — снова потерял покой.К красавице все мысли улетели.

Она погладила меня одной —Другою же рукой к себе прижала.И я сидел близ девы, как ручной.

Смущение вернулось поначалу,Потом веселие взяло меня,Поддержанное влагой из бокала.

И мы вдвоем, смеясь и гомоня,Чесали языки, как кум с кумою,И ужинали, сидя у огня.

Но говорит хозяйка с прямотою,Улыбчивых не опуская глаз.«Идем со мной. Тебе секрет открою».

«Приходит, — продолжает, — ныне час.И снова я твоей вожатой буду.Узнаешь, что имеет

1 ... 125 126 127 128 129 130 131 132 133 ... 145

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Сочинения - Николо Макиавелли бесплатно.

Похожие на Сочинения - Николо Макиавелли книги

Европейские поэты Возрождения - Данте Алигьери - Европейская старинная литература
Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции - Бенвенуто Челлини - Европейская старинная литература
Рассуждения о религии, природе и разуме - Ле Бовье де Фонтенель Бернар - Европейская старинная литература
Том 1 - Лопе де Вега - Европейская старинная литература
Комедия ошибок - Шекспир Уильям - Европейская старинная литература
Мир Данте. Том второй (малые произведения) - Алигьери Данте - Европейская старинная литература
Европейская новелла Возрождения - Саккетти Франко - Европейская старинная литература
Повесть о рождении и победах Александра Великого - Автор Неизвестен - Европейская старинная литература / Исторические приключения
Смерть Артура - Томас Мэлори - Европейская старинная литература
История хитрого плута, лиса Рейнарда - Средневековая литература - Европейская старинная литература

Оставить комментарий