свидетели вставали в позы и сильно переигрывали, а кто-то играл и солидного рыбопромышленника, опирающегося на трость, соорудив себе усы из черных верхушек щавеля, а самый младший вдруг разразился тирадой на крайне забавном норвежском, и вся сцена перешла в визг и смех. Мимо прошли Ханс и Бальдвин, раскрасневшиеся от желания попасть на застолье; они напоминали двух неизданных писателей, курсирующих по орбите на ярко освещенном банкете в честь вручения литературной премии. Да, как же могло случиться, что людей, у которых башмаки датские, не пригласили на такое торжество?
Когда начало смеркаться, в окнах дома проступил свет, а раскаты смеха, доносящиеся изнутри, с течением вечера становились все громче, и в конце концов послышалось пение. Сначала красивые песни, в которых слышался голос Вигдис, а потом они сменились фривольными шлягерами, и наконец просто криками без мелодии и без голоса в темноту с крыльца и площадки за домом. Норвежцы попа́дали друг на друга, и вскоре экипажи кораблей начали драться. Пасторская чета поспешила убраться восвояси через полянку, а лица у них были строгие.
Гест целую вечность проторчал близ дома, в котором шло застолье. Сперва с ребятами, потом с остряками и под конец один, в кромешной темноте, и сторожил входную дверь, словно в ней было заключено начало мира. Этот обед в честь конфирмации выдался довольно студеный. Но тот, щекастый, все не выходил. И вот наконец ему послышалось, что за домом кто-то крикнул: «Копп!» Он перешел на ту сторону, но однако держался на почтительном расстоянии – и ему показалось, что он увидел, как коротконосый профиль показался на фоне освещенного окна среди каких-то других людей. Снова раздался зов: «Копп!» – и другой голос ответил: «Сделай подкоп!» За этим последовал громкий хохот.
Юный конфирмант осторожно приблизился, но никого не увидел: очевидно, люди зашли в дом, все голоса смолкли, лишь окна светились во мраке. В одном из них виднелась толпа веселых людей, а в другом можно было различить человека, берущего в руки гармонь. Гест подошел еще ближе – и тут у него перед глазами высветилось лицо: огненно-красное, с круглым пылающим углем вместо рта. Он сообразил: это лицо человека, всосавшего огонь своей сигары, так внезапно осветился его облик в темноте, вислощекий, с большими мешками под глазами – единственная красноватая тлеющая луна среди ночи. Это видение сопровождалось звуком: струя мочи хлынула на землю, а затем лицо человека пропало, лишь огонек сигары слабо трепетал.
Это он. Справляет нужду. Один в темноте. Стало быть, судьба вновь свела их вместе, примерно таким же образом, как в первый раз, когда Гесту было два года, а этот торговец рано поутру занимался мочеиспусканием позади собственного дома в Фагюрэйри. – Ко… Копп? – произнес Гест из темноты.
– Кто там? – рявкнул торговец и засосал сигару, так что его лицо вновь осветилось.
Гест подошел ближе и увидел, что мочащийся торговец заметил его, свет из окна позади осветил лицо мальчика.
– Что ты хочешь? Кто ты? – недовольно спросил он с произношением человека, держащего сигару в зубах.
– Я… я Гест, – ответил мальчик и подошел еще чуть поближе.
Торговец стряхнул каплю со своего шланга и затем убрал его в ширинку, застегнулся и вынул сигару изо рта, раскачиваясь, шагнул к мальчику, стараясь сделать шаг пошире, чтоб не наступить в лужу из своего собственного мочевого пузыря, и из-за этого чуть не опрокинулся, потому что был пьян. Для подстраховки он ухватился за плечо нарядного мальчика, таким образом снова обрел равновесие, встал и произнес:
– Гест?
– Да.
– Гость, значит? – спросил он, а затем заплетающимся языком прибавил: – Гость здесь на празднике? Тогда пойдем в дом.
Он подтолкнул мальчика рукой, все еще лежавшей на юном плече, к дому, но Гест возразил:
– Нет, не на празднике. Я Гест. Меня зовут Гест.
Кажется, это затронуло сознание торговца, и он остановился и развернул мальчика к себе так, чтоб свет из окна лучше освещал его. И Гест сейчас тоже смог увидеть лицо своего бывшего отца, независимо от огонька сигары. Но вымоченный в вине мозг торговца застрял в той же колее:
– Значит, ты гость. Да? И так… так наряжен.
– Меня сегодня конфирмовали.
– Да? Ты… сегодня в церкви?
– Да.
– Так это ты был! И ты гость. А какой? Где ты гость?
– Да не гость я. Меня зовут так – Гест.
– Да? Так зовут? Да-а… Гест?
– Гест Эйливссон.
Тут до торговца что-то дошло, он вытаращил глаза и тяжко вздохнул, немного помолчал, затем склонил голову и немного подержал ее на своей вытянутой руке, которую так и не убрал с плеча мальчика, и наконец сказал:
– Эйливссон?
– Да.
– Гест Эйливссон?
– Да. А ты – Купакапа.
Купакапа. Торговец сартикулировал это слово губами, но из его рта вылетел только тихий звук зевка. И тут из дома раздались громкие голоса и заиграла гармонь. Начинались танцы. А Гест все не сводил глаз с лица напротив себя, этого зевающего вислощекого облика мягкости и человечности, этого лица, которое так долго было для него небесным ликом в ту пору, когда непогода была к нему несурова, а его жизнь была в надежном убежище. Когда он верил, что он и впрямь – сын торговца, один из радостных детей мироздания, один из счастливчиков, житель мира деревянных домов. Тогда это отеческое выражение лица значило для него все.
Губы торговца повторили слова, а его глаза мгновенно наполнились пьяными слезами, которые затем покатились на щеки и вниз, мимо битком набитых подглазных мешков, и далее по щекам, пропахшим аквавитом. Так он стоял некоторое время, давая своим чувствам течь за воротник перед лицом Геста и Бога, перед лицом ночи и фьорда, перед своим пропащим, но горячо любимым сыном, а потом сделал третью попытку произнести слово «Купакапа», и тут ему удалось произнести это слово так, что его отзвук донесся до Геста сквозь танцевальную музыку в доме. И за словом последовала церемония: торговец Копп повернулся своим туловищем, так что левая рука качнулась в сторону Геста, словно он хотел прижать сына к себе, но поскольку правая рука все еще застыла в горизонтальном положении на плече мальчика, ему не удалось сделать это – не удалось обнять его и прижать к себе, – вместо этого он держал его на расстоянии вытянутой руки, застыл на такой дистанции, продолжая плакать и бормотать волшебное слово:
– Купакапа…
Но тут собутыльники торговца закончили танцевать и приблизились к нему, голося, Гест смотрел, как они оттаскивают его прочь от него, в дом, где веселье. Задняя дверь закрылась за ними, и Гест остался стоять один в августовской ночи с белым бантиком в черной
