— Это ничего не доказывает, — не унималась Мэйбл. — Все образованные арабы говорят по-французски. Возможно, кого-то в штабе Фейсала просили высказать мнение о письме, прежде чем отправить его… Вот только вчера один араб, ординарец моего мужа, сказал мне, что повязка, которую я сделала раненому в госпитале, — «magnifique».
Возражение было принято спокойно: как раз нечто подобное заявил бы тот, кто подделал письмо, если бы у него потребовали объяснений. Но у Грима на все находился ответ.
— Есть еще кое-какие зацепки, Мэйбл. Прежде всего, синие металлические чернила. Все личные письма Фейсала написаны несмываемым черным веществом из шариков, которые ему дал я; их импортируют из Штатов.
— Но если бы Фейсал желал позаботиться об алиби, он, естественно, не стал бы пользоваться своими особыми личными чернилами, — возразила Мэйбл.
— Тогда откуда взялись его печать и его особая личная бумага? Да, вот еще зацепка. Фейсал пишет на самом чистом арабском, а про автора письма такого не скажешь. Писал иностранец. Возможно, француз, вероятно, армянин, но, скорее всего, турок, и, голову даю на отсечение, один из внешнего круга политиков, которые имеют доступ к Фейсалу и стремятся им управлять, но не пользуются его доверием. Дамаск — это настоящий рассадник такого рода шпионов, людей, которые примкнули к арабскому делу, когда оно казалось близким к победе, а теперь спешат переметнуться. Думаю, я мог бы назвать человека, который это писал… и, похоже, я знаю человека, который черкнул «magnifique». Если я прав, сегодня же ночью Юсуф Дакмар оповестит французов через их агентов в Иерусалиме. Человек, чиркнувший здесь «magnifique», еще до рассвета узнает, что письмо пропало. И как бы я ни был осторожен, стоит мне покинуть Дамаск, это будет известно. Они понимают: первое, что нам может прийти в голову — это показать письмо Фейсалу. Добраться можно только поездом. Дороги тут убийственные, автомобиль точно не прорвется, а кроме того, они подговорили бедуинов, чтобы те убивали каждого встречного. Следовательно, все поезда у них под наблюдением, особенно те, что идут через Хайфу. Ведь любой, кто едет на север, ночует в Хайфе. И они не остановятся ни перед чем, лишь бы вернуть себе письмо. Причин на то две. Пока письмо в наших руках, его можно использовать как доказательство заговора против Фейсала. А как только оно к ним вернется, его можно будет попридержать, а потом использовать против Фейсала, если его когда-либо схватят и предадут суду. Помните дело Дрейфуса? Я выезжаю в Дамаск утренним поездом. Вероятно, возьму машину до Лудда. Если я хочу добраться в Дамаск живым, мне придется убедительно доказать, что письма при мне нет. У них на подозрении любой, кто, по их сведениям, состоит на службе Британии, и такого человека если не прикончат, то ограбят. Рэмсдена слишком часто видели со мной, Джереми мог бы кого-то заморочить, но он уже привлек к себе внимание. А у этих ребят глаз наметанный. Джереми лучше оставить в резерве, равно как и Нараяйна Сингха. Женщина подошла бы лучше всего… Как насчет тебя, Мэйбл?
— Что ты имеешь в виду, Джим?
— У тебя есть знакомые женщины в Хайфе?
— Конечно!
— Ты достаточно хорошо их знаешь? Они пустят тебя переночевать, если ты попросишь?
— Разумеется.
Глаза Мэйбл засверкали. А вот ее супруг встревожился.
— Хорошо. А теперь вот что…
Грим откинулся на стуле, закурил сигарету, не глядя ни на кого, и заговорил. Когда человек излагает свою мысль откровенно безлично, это делает ее как нельзя более личной.
— Фейсал решительно против подобных дел, а он лучший из всех людей, живущих в этой стране. Ему втихаря подложили свинью, и он обречен на проигрыш, как бы ни стал играть дальше. Иными словами, ему объявлен шах, но пока еще не мат. Впрочем, мат предстоит, если французы до него доберутся. И тогда ближайшие двадцать лет арабам надеяться не на что. Я предлагаю спасти Фейсала, чтобы он смог сделать еще одну попытку. И единственный способ этого добиться — переубедить его. А лучшее средство для этого — поддельное письмо, что будет невозможно, если враги Фейсала выяснят, кто его везет. Если мы, то есть Рэмсден, Джереми, Нараяйн Сингх, отправимся в Дамаск, делая вид, будто письмо у кого-то из нас, а на самом деле его повезет женщина, успех обеспечен. Согласна ли Мэйбл Тикнор стать такой женщиной? Вот что главное.
— Слишком опасно, Джим! Слишком опасно! — вмешался Тикнор.
— Прости, старина, опасность грозит нам четверым. Мы же делаем вид, что письмо у нас.
— Женщин на свете много, а жена у меня только одна! — возразил Тикнор.
— Время не ждет, — ответил Грим. — Видишь ли, Тикнор… ты австралиец, старина, а посему не играешь в эти игры. Ты эскулап, зарабатываешь тем, что вправляешь кости, и рад-радешенек, что тело твое еще не скоро попадет в богадельню, душа в ад, а имя в газеты. Легко предположить, что и жена у тебя такова. Бывают офицерские жены, которых хлебом не корми, а дай сделать что-нибудь полезное. Если такая дамочка вдруг отправится в Дамаск, да еще и прямо сейчас, это вызовет подозрения. Но на Мэйбл никто внимания не обратит.
— Не понимаю, почему! Когда эти трое головорезов ввалились сюда, чтобы нас прикончить, ее, по-твоему, здесь не было? Если Юсуф Дакмар кому-то что-то сообщит, тому в дом принесли письмо.
— Юсуф Дакмар оставался на улице. Он понятия не имеет, кто находился внутри. Трое его дружков в тюрьме под замком, и ему до них не добраться. Вы давно живете в этом доме? Со вчерашнего дня, не так ли? Так с чего ты взял, что Юсуф Дакмар об этом пронюхал?
— А если я отправлюсь вместо Мэйбл? — предложил Тикнор, явно обеспокоенный. — Я могу взять увольнительную…
— Она уезжает, а ты остаешься здесь. Следовательно, никакого опасного поручения ей не дали, — не уступал Грим. — Говорю тебе: без женщины нам никуда. Если Мэйбл не поедет, буду искать кого-нибудь еще.
Мэйбл купилась. Не надо быть знатоком человеческой натуры, чтобы понять это по ее глазам и позе. Равно как и то, что Тикнор оставался неколебим. Люди вроде него, привыкшие скитаться, слишком хорошо знают цену решительной и добродушной жене, чтобы поощрять ее, когда ей приспичит искушать судьбу. Ибо хотя на свете есть уйма женщин, которые не прочь странствовать, принимая все, что пошлет жизнь, весьма немногие из них способны не умножать при этом тягот своего спутника. А тем, что знают, как облегчить эти тяготы и умножить радость, воистину цены нет.
Но Грим играл в своей обычной манере — шлепнул свой козырной туз на стол мастью вверх. Когда становится по-настоящему жарко, большинство из нас почему-то забывает про козыри.
— Полагаю, решать тебе, док, — произнес он, поворачиваясь к Тикнору. — Тебе здесь ловить нечего. Фейсал не ищет выгоды. Ему глубоко безразлично, кто станет номинальным правителем арабов, если они получат обещанную независимость. Он вообще может уйти из политики. Но он считает, что должен сделать для арабов все, что только в его силах. Ты рисковал жизнью Мэйбл раз двадцать — когда надо было помогать больным в рудничных лагерях, жертвам малярии и еще Бог знает кому. Теперь перед тобой возможность совершить величайшее дело…
