Если, пока это христианство разрушалось, некоторая случайная связь могла соединить, не скажу — саму религию, но некоторую социологическую версию религии и некий класс, в земные интересы которого, в насмешку над священным словом, произнесенным в честь Бедности, входит: чтобы были «всегда бедные среди вас», — то эта связь с тех пор распалась. Католицизм, поскольку он пытается реставрировать philosophia perennis, работает над тем, чтобы восстановить oeconomia perennis, ориентированную на действительно гуманные — не материальные — цели и непосредственно подчиненную этике; ему близка политика, которая строит свою концепцию сообщества и личности исходя из общества и цивилизаций; социология, согласно которой, если присвоение человеком материальных благ, чтобы быть подлинно человеческим, должно быть, впрочем в самых различных вариантах, присвоением личным, то использование этих благ должно приносить выгоду всем (usus debet fieri communis)[LXXV], за исключением абсолютизма, которому служит предлогом Jus utendi et abutendi[LXXVI].[24]
Христианский мир — это не церковь. В самом выражении «христианский мир» имеется некая неясность и даже как бы антиномия. Оно говорит о христианстве, о светском порядке, поддерживаемом, насколько возможно, в области справедливости и любви с помощью христианской энергии; оно говорит также о мире, соблазны которого святые всегда отвергали, чтобы повернуться к Богу. Бог царствовал в христианском мире, по крайней мере, согласно тем существенным символам, через которые цивилизация получала свое знание о нем. Но здесь участвовал и дьявол.
Церкви не суждена гибель, и врата ада не затворятся за ней. Она доминировала над христианским миром, созданным западным средневековьем; сегодня, вопреки своим собственным слабостям и давлению его отъявленных врагов, этот мир заканчивает свое падение. Уже в совсем новом виде, может быть, очень явственном, может быть, скрытом, возникнет, мы верим, новое христианство.
4. Понятие конкретного исторического идеала
Если счесть возможным возрождение христианства в условиях современного мира, то какую форму могло бы, предположительно, принять новое христианство?
Здесь надо избежать двух противоположных заблуждений, хорошо известных философам, того, которое подчиняет все вещи «однозначности», и того, которое рассеивает все вещи в «неоднозначности»[25]. Философия неоднозначности будет полагать, что со временем исторические условия настолько изменятся, что вызовут к жизни совершенно иные принципы, как будто бы истина, право, высшие принципы поведения людей могут быть изменчивыми. Философия однозначности будет держаться мнения, что эти правила и эти высшие принципы применяются всегда одним и тем же образом и что, в частности, тот способ, которым Церковь соразмеряет свою деятельность с условиями каждой эпохи и проводит свою работу во времени, также не должен изменяться.
Истинное решение восходит к философии аналогий. Понятие порядка — это понятие по существу своему аналогическое. Ни принципы, ни высшие правила практической деятельности не изменяются; но применяются они совершенно различным образом, который отвечает единой концепции только при условии определенной соразмерности. А это значит, что нет одного единственного эмпирического и как бы слепого представления, но есть истинно разумное философское представление о различных фазах истории.
Если же верно, что в своем историческом движении культура проходит под различными созвездиями господствующих знаков, то надо сказать, что историческое небо, или исторический идеал, под которым следует воображать себе современное христианство, совершенно отлично от исторического неба или исторического идеала, средневекового христианства.
Здесь можно было бы пространно рассуждать об упомянутых различиях; они, как нам кажется, сгруппированы вокруг двух центральных фактов: того идеологического факта, что идеал или миф «осуществление свободы»[26] пришел, для современных людей, на смену идеала, или мифа «сила на службе Богу», и того реального факта, что в Средние века цивилизация непременно имела в — виду религиозное единение, тогда как теперь она допускает религиозное разделение.[27]
Под этим понимается то, что особенности и недостатки средневекового христианства и недостатки возможного нового христианства в современную эпоху были бы, так сказать, диаметрально противоположны.
Следуя этому руслу размышлений, приходишь к выводу об особом значении понятия Священной империи и тех следов, которые оно оставило в нашем воображении; замечаешь, что многие неясные представления или образы, которые поддерживают нашу идею христианства, неосознанно направляются этими следами. Священная империя в реальности была ликвидирована, сначала по Вестфальскому договору, а затем Наполеоном[LXXVII]. Но она еще существует в воображении как ретроспективный исторический идеал. Именно этот идеал мы должны, в свою очередь, устранить. Вовсе не потому, что в нашем представлении он был плох сам по себе, а потому, что он изжил себя.
Здесь будет уместно обратиться еще к некоторым философским уточнениям, которые одни могут дать нам ключ к проблемам конкретного. Схоласты различают промежуточную цель, которая имеет значение собственно цели, правда, подчиненной высшей цели, и средство, которое есть как таковое ad finem[LXXVIII] и специфика которого определяется целью[28]. С другой стороны, в области действительной причины они различают «вторую главную причину», которая будучи низшей по сравнению со второй, более возвышенной причиной, или, во всяком случае, по сравнению с первой причиной, порождают, однако, следствие, пропорциональное ее степени особенной сущности, и «инструментальную причину», которая, осуществляя свою собственную причинность как таковую, даже если высший деятель перехватывает ее ради собственной цели, производит высший эффект на своем уровне особенного бытия[29].
При рассмотрении этих понятий следует заметить, что в средневековой цивилизации Кесарево, будучи самым строгим образом отделено от Божьего, имело в большой степени служебную функцию по отношению к Божьему; поэтому оно было «инструментальной причиной» по отношению к священному и его собственная цель имела ранг «средства» по отношению к жизни вечной.
В ходе нормальной дифференциации (хотя и опороченной наиболее лживыми идеологами) в современную эпоху светский, или языческий, временной порядок установил свое отношение к порядку духовному, или «священному», вовсе не как «служебное», а как отношение «автономии», которое, впрочем, не исключает признания примата духовного порядка, так как светский порядок может обрести здесь субординацию между «главными действующими лицами» и между «целями»: субординация по отношению к духовному понимается в этом случае таким образом, что светское есть главный, но менее возвышенный агент, не инструментальный агент, и что общее земное благо — это нижестоящая цель, но не простое средство. К этому здравому пониманию автономии и субординации прибавляется и здравое понимание христиански конституированного «светского» государства: таков единственный законный смысл, который мы можем, считая истинным христианское откровение, признать за словами «светское государство»; в противном случае они либо станут лишь тавтологией — и светскость государства будет означать лишь то, что оно не является Церковью, либо обретут извращенный смысл — и тогда светскость государства будет значить, что оно или совершенно нейтрально, или антирелигиозно, то есть служит чисто материальным целям или же конкурирующей религии.
Если эти замечания верны, то кажется, что идеал нового христианства должен был бы содержать два различных аспекта или же два различных требования, в соответствии с которыми он касается всех светских временных образований, принадлежащих к области христиански понимаемой политики и экономики, или же временных образований, являющихся только орудиями духовного мира.
С первой точки зрения, идея нового христианства соответствовала, в плане светского автономного или же христианского светского государства[30], политико-экономической структуре, обеспечивающей регулярные связи между государствами, каждое из которых понимало бы, насколько то или иное ущемление суверенитета при организации международного сообщества сообразуется со справедливостью и дружбой[31].
Со второй точки зрения, она соответствовала бы, в плане светского инструмента священного, комплексу очагов христианской культуры и духовности, распространенных по всему миру, которые обрели бы свое единство (нравственное, а не политическое) вовсе не как сдвоенный центр — духовный (Церковь) и светский (Империя) — но только как духовный центр Церкви.
