— А какую магию применяете вы, Уэстон? — Голос миссис Дру звучал холодно. Клинти была права: миссис Дру могла превращаться в фурию, в настоящую фурию. Уэстон взглянул на нее, решил, видимо, что отвечать не стоит, и погрузился в глубокомысленное молчание.
Я взглянул на мисс Бланшар, и она заговорщически мне подмигнула. По крайней мере было ясно: большинство коллег желают мне добра. Они безоговорочно приняли меня, я стал одним из них. Это — самое важное.
Послеобеденные уроки прошли без происшествий, но удовлетворен я не был. Ученики не болтали, не смеялись, не посягали на мой авторитет, но не было и отдачи. Они слушали и выполняли задания словно автоматы. Я пытался расшевелить их, но наталкивался на стену холода и отчуждения. Видимо, сказанное мною на прошлом уроке задело их за живое. Теперь их молчаливая настороженность задевала за живое меня.
Впрочем, так держались не все. Тич Джексон, кажется, принял меня с самого начала, и хотя он смеялся вместе со всеми, всякий раз, когда я смотрел на него, он отвечал мне хорошей улыбкой. Не выказывал враждебности и Патрик Фернман, смышленого вида паренек с тонкими чертами лица и падающей на глаза темной челкой. Привлек мое внимание и еще один ученик. Это был Силс, Лоренс Силс, хорошо сложенный парень со смуглой кожей, кто-то из его родителей, несомненно, принадлежал к черной расе. Он говорил, лишь когда обращались непосредственно к нему, и хотя по одежде — футболка, джинсы — ничуть не отличался от остальных, все же стоял как-то в стороне, участия в общих пакостях не принимал. Но никакой симпатии ко мне тоже не выказывал. Чувствовалось, что голова у него работает неплохо, да и текст он прочитал чуть ли не лучше всех, но между нами лежала глубокая пропасть настороженности.
Когда я возвращался домой, неподалеку от школы мне попался крохотный, втиснутый между другими лавчонками табачный киоск. На створке открытой двери висела черная дощечка, к которой кнопками были приколоты объявления: кто что хочет продать или купить, сдать или снять жилье. Я остановился. Ежедневные поездки в Брентвуд и обратно даже в чудесные майские дни изматывают до предела. А зимой, когда начнется слякоть, повалит снег… Может, это неплохая мысль: снять жилье рядом со школой?
—… Могу помочь?
В дверях стоял хозяин. Внутри было темно, и я плохо его видел среди больших банок с конфетами и разбитых деревянных ящиков с кока-колой. Круглое небритое лицо его бледным пятном выделялось на фоне полосатой рубашки без воротника, сильно пузырившейся на животе.
— Нет, спасибо, просто меня заинтересовали объявления. Возможно, мне придется снять комнату в этом районе.
Он чуть вышел вперед, поддел большими пальцами узкие подтяжки, на которых держались мешковатые брюки.
— Так-так. А вы что же, здесь работаете?
— Я учитель школы «Гринслейд» — собственно, сегодня у меня первый день.
Тут он сощурил глаза, чтобы получше меня рассмотреть, взгляд стал внимательным, сосредоточенным.
— Учитель… вот оно что.
Он подошел ко мне вплотную и ткнул в дощечку кургузым указательным пальцем, не разлучая большой палец с подтяжкой, отчего последняя натянулась, как тетива лука.
— Вам это не сгодится. Учителю надо кое-что получше. Оно, конечно, бывает у меня и получше, а сейчас ничего путного.
Такого я не ожидал и посмотрел на табачника с некоторым удивлением.
— Другой раз придете, что подходящее будет, я и скажу.
Он улыбнулся и ушел к себе в лавку, а я долго не мог прийти в себя: как неожиданно иногда проявляется человеческая доброта.
Вечером я подробно обсудил с Папой и Мамой Бельмонтами положение в классе, внимательно выслушал их мнение. Мы согласились, что я должен завоевать доверие и уважение учеников как можно быстрее, иначе не ровен час их враждебность приведет к какому-нибудь неприятному случаю и надежда подружиться с ними будет погребена навек.
Глава 8
По пятницам вся школа писала сочинение на тему «Прошедшая неделя». Это было одно из любимых изобретений Старика[5], и тут он не допускал никаких возражений. Каждый ученик описывал события школьной недели так, как считал нужным. Он имел право высказывать свое мнение, критиковать, соглашаться или не соглашаться, а речь могла идти о любом человеке, событии или предмете, лишь бы это имело отношение к школе. Разрешалось обсуждать всех и вся, начиная с директора, и, что важно, ученик был застрахован от какого-нибудь наказания.
— Посмотрите на это вот с какой стороны, — сказал однажды мистер Флориан. — Такие сочинения крайне полезны и для ученика, и для учителя. Если ребенок хочет написать о чем-то для него важном, он постарается изложить свои мысли как можно яснее и подробнее. Значит, так или иначе улучшится его письменный язык: в смысле орфографии, построения предложений, стиля. Раз в неделю мы получаем возможность проверить, делают ли наши ученики успехи в этом направлении. Теперь что касается учителей. Эти сочинения помогают нам узнать, что о нас думают ученики, удастся ли нам подружиться с ними. Иногда с огорчением узнаешь: хорошо подготовленный урок оставил Джонни Смита равнодушным, а ведь урок, В конце концов, учитель готовил не для себя, а именно для Джонни Смита. И если ученик остался равнодушным, учитель должен задуматься. Выясняется, что дети в своих суждениях довольно справедливы, даже если речь идет о нас самих. Если мы не обращаем должного внимания на свою одежду, поведение, на себя самого, они скоро это заметят, и тогда — сердись не сердись — они об этом напишут. А думающему, умному учителю эти сочинения обязательно подскажут, как совместить интересы каждого ученика и класса в целом, как строить свою работу.
В мою первую школьную пятницу я был необычайно взволнован: интересно, каким я выгляжу в их глазах, что они обо мне напишут? Несколько сочинений я прочитал сразу в обеденный перерыв и, признаюсь, испытал смешанное чувство облегчения и разочарования: ничего особенного обо мне не писали. Почти все упомянули, что в классе появился новый учитель-негр, но и только. Куда больше их взволновало отключение сети во время дневных танцев в среду да успехи некоторых ребят, занимающихся боксом в местном клубе.
Я подумал: может быть, они решили, что я фигура в школе временная, как многие мои предшественники, стало быть, незачем и писать обо мне, тратить на меня время и силы. Но все равно, если я не произвел на них никакого впечатления, тут виноват только я сам. Значит, надо искать с ними общий язык, подбирать к ним ключи.
Тогда я поставил себе задачу: стать для своего класса хорошим учителем. Но шли дни, и я с болью понимал, что ничего не могу добиться. Я покупал и изучал книги по психологии преподавания в надежде найти какой-то метод, чтобы расшевелить их интеллект, но все, что в этих книгах предлагалось, мне не подходило, не срабатывало. Я пытался проникнуть в души моих учеников, но нас словно разделяло толстое стекло — они были инертны и безучастны.
Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать, что мои взаимоотношения с классом прошли три стадии. Первая стадия состояла в испытании молчанием: почти месяц они выполняли все мои задания без вопросов, без возражений, но не было ни интереса, ни энтузиазма. А если какое-то время от них ничего не требовалось, они просто сидели и взирали на меня с терпеливым вниманием, с каким птицелов изучает редкого пернатого друга. Так бывало: я сидел за столом, лихорадочно проверяя их письменные работы, и ощущал на себе их взгляды. Я поднимал голову, и действительно — они смотрели на меня, настороженные, чего-то ждущие. Их молчание изрядно действовало мне на нервы, но я держал себя в руках.
А как я готовился к урокам! Все темы старался раскрыть на примерах из их жизни. Для арифметики подбирал вопросы, с которыми они и их родители сталкивались приведении домашнего хозяйства: семейный бюджет, приблизительный вес продуктов питания или топлива, измерение длины маршрута от дома до школы, измерение длины купленной ткани. Я предлагал им разные задачи, возникающие на домашнем фронте, старался растрясти, растормошить их, но все мои попытки кончались жалкой неудачей — это был какой-то сговор, меня окружала стена безразличия.
Постепенно они перешли ко второй, более агрессивной стадии своей кампании: испытанию шумом. Правда, тут активными участниками были далеко не все, но те, кто вел борьбу против меня активно, твердо знали: симпатии остальных на их стороне. Во время урока, особенно когда я что-то читал или рассказывал, кто-нибудь поднимал крышку стола, а потом отпускал ее, и она с громким хлопком падала на место. Возмутитель спокойствия просто сидел и смотрел на меня невинными глазами — это, мол, случайно. Они не хуже меня знали, что здесь я ничего не смогу с ними поделать, и мне оставалось одно: не замечать эти хлопки, стараясь сохранить при этом максимум достоинства. Обычно одного-двух таких хлопков хватало, чтобы нарушить нормальное течение урока, и мне часто приходилось прекращать чтение раньше, чем я намеревался, и подменять его какой-нибудь письменной работой — писать и одновременно хлопать крышками не могли даже они.
