Он бросился вниз по лестнице. Возвращался к дому Джеральда Рекс гораздо быстрее, чем ушел от него. Одеваться не потребовалось — он так и не снял дома свое короткое двубортное пальто. Правда, Рекс немного замешкался в прихожей перед коллекцией красиво отполированных тростей. Взял он палку с набалдашником в виде серебряной бычьей головы, чувствуя, впрочем, весь несколько абсурдный мелодраматизм своего выбора, надел вельветовую кепку, завязал шарф под самым подбородком и зашагал к дому Джеральда.
Ворота в «Приют ржанки» теперь были приоткрыты. Рекс храбро пошел по въездной дорожке. Он решил постучать в дверь черного хода и спросить, не одолжит ли Джеральд ему молока. Рекс не привык врать и теперь, готовясь воспользоваться этой шитой белыми нитками выдумкой про молоко, принялся приукрашивать свою простую просьбу прихотливыми и совершенно ненужными подробностями. Когда он не может заснуть, помогает только какао. А если варить какао на воде, у него болит желудок. И вот незадача: молочная бутылка прямо-таки выскользнула у него из рук, когда он вынимал ее из холодильника, упала и разбилась. Он увидел, что машина Макса на месте, и понял, что сосед еще не спит.
На кухне света не горел, но дверь в нее была открыта, и Рекс увидел через дверной проем ту часть комнаты, где сидел Макс Дженнингс. Тот что-то говорил и при этом жестикулировал, и жесты были просительные, даже умоляющие, как будто он уговаривал принять подарок. Потом Макс энергично замотал головой, умолк и поменял позу — весь подался вперед, напряженно вслушиваясь в то, что ему говорили. На его лице было написано самое пристальное внимание. Видно было, что душа его — Рекс поискал нужное слово — горячо отзывается на услышанное. Как и полагается душе доброго самаритянина.
Увидеть бы еще Джеральда… Рекс вертел головой, тянул шею, прижимался щекой к стеклу, пытался скосить глаза, но все было тщетно. Наконец, почувствовав острую боль в шее, он выпрямился. В общем и целом ему показалось, что повода для беспокойства нет. Похоже, старина Джеральд зря волновался. Чуял беду, а беды не случилось. С другой стороны, он, Рекс, твердо пообещал ему…
Итак, он стоял и колебался, стучать или не стучать, как вдруг по спине его, между лопаток, поползли мурашки. Через секунду неприятное ощущение усилилось. Рексу казалось, что змея ползет по позвоночнику. Он резко развернулся.
Позади него сгрудились едва различимые деревья, подступившие вплотную к голым теперь цветникам, вместе с плотными, черными зарослями кустарников. Крепко сжав в руке трость и мысленно внушая себе, что дверь кухни всего-то в нескольких футах, Рекс двинулся в сторону живой изгороди из ивы. Вглядываясь в гущу стволов и переплетения ветвей, он позвал:
— Эй!
Молчание. Ни один листок не шелохнулся. Не шевельнулся ни один ночной зверек.
— Тут есть кто-нибудь?
Он слышал только собственное дыхание. И тем не менее Рекс ощущал, так же определенно, как мерзлую твердь под ногами, что кто-то — или что-то — затаилось рядом. И смотрит на него из темноты.
Мидсомерское безумие
Том Барнаби скучал по дочери. Она уехала на гастроли в Восточную Европу от британского Совета по искусствам со спектаклем «Много шума из ничего». Она играла Беатриче, а Николас, за которым она уже восемнадцать месяцев была замужем, получил яркую, но абсолютно второстепенную роль дона Хуана. Это после того, как Королевская Шекспировская труппа год не предлагала ему ролей, о которых он так страстно и неотступно мечтал.
Они зашли к Барнаби вечером перед отъездом, и Том, хорошо знавший Николаса, а свою дочь — еще лучше, увидел, что на горизонте сгущаются тучи. Николас просто разрывался между гордостью за успех жены и обидой на все расширяющуюся пропасть между их карьерными достижениями. Да еще Калли недавно посыпала ему соль на рану, снявшись в «Салемских колдуньях», престижном проекте Би-би-си-2, который собирались показать, пока они будут за границей.
Разумеется, Николас мог отказаться от роли в «Много шума из ничего», покрутиться в Лондоне, подождать чего-нибудь получше, но, как сказал он свекру перед самым отъездом, и речи быть не может о том, чтобы Калли одна болталась по Восточной Европе в компании дюжины актеров. Они с Барнаби беседовали в оранжерее за бокалом австралийского «шираза» с виноградников Клэр-Вэлли. Тут как раз к ним подошла Калли под ручку с матерью, и, взглянув на свою красавицу дочь, Барнаби от души посочувствовал Николасу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Дело не в том, полагал Барнаби, что Николас не доверяет жене. Это в себе зять не уверен. Все еще не верит до конца, что ему досталось такое сокровище. Даже в день свадьбы сквозь легкую дымку блаженства Барнаби разглядел недоверие.
Прошло почти две недели с тех пор, как они уехали, оставив в качестве памятного подарка очаровательного котенка, породы русская голубая, по кличке Килмовски. Он был приобретен до того, как им предложили турне. По крайней мере, Джойс считала его очаровательным. Барнаби же зверь доставлял множество неудобств. Теперь Том не мог сесть, не убедившись прежде, что на стуле или диване никто не лежит, и не приоткрыв заранее дверь. Лучше сразу, чем когда раздастся вопль жены. Вчера «Индепендент» была располосована на коврике у двери и не годилась для чтения еще до того, как ее опи́сали.
И как будто мало ему было отсутствия дочери и присутствия котенка, Барнаби ждало еще одно лишение — диета. Будучи крупным мужчиной, пару лет назад он взялся готовить, главным образом из чувства самосохранения. Стряпня Джойс была так феерически плоха, что друзья, приглашенные на обед, часто приносили его с собой.
Он сразу прикипел душой к искусству кулинарии, которое подходило ему как апельсиновый соус — утке, и после долгих лет поглощения чего-то неописуемо неопределенного и запиваемого таблетками от изжоги открыл в себе истинно королевский аппетит. Другое дело, что королем этим оказался Генрих Восьмой[12]. Не повезло…
Даже когда в тебе шесть футов роста, нездорово таскать на себе почти шестнадцать стоунов[13]. На последнем медосмотре Барнаби предупредили, что надо сбросить минимум тридцать фунтов[14]. И он честно старался. Очень старался. Сейчас, например, он растягивал кусочек тоста, проглотив вареное яйцо в два приема.
Джойс, давя на поршень френч-пресса, одним глазом высматривала почтальона. Она надеялась на открытку из Польши, где «Много шума» будет идти следующие две недели. И надеялась, как уже поняла, напрасно, потому что Калли была, мягко выражаясь, неаккуратным корреспондентом. Скорее уж Николас пришлет весточку.
Беспокойство за них обоих не оставляло Джойс, хотя здравый смысл подсказывал ей, что такая почтенная организация, как Совет по искусствам, вряд ли подвергла бы опасности труппу английских актеров. Однако нынешняя Восточная Европа представлялась ей местом, далеким от стабильности, где спокойная сегодня страна завтра могла оказаться зоной боевых действий. В голове у нее все время толклись пугающие фразы: «не пользующееся поддержкой правительство», «подпольные ячейки фундаменталистов», «беспорядки на расовой почве», «пограничники, готовые нажать курок», «снайперы на крыше».
Эти безрадостные размышления были прерваны гневным воплем. Джойс оглянулась и увидела, что ее Том схватил котенка за шкирку и поднял в воздух.
— Да ты что! — возопила она и подбежала к мужу. — Отдай! Отдай сейчас же, Том! — Килмовски перекочевал к ней на руки. — Как ты можешь быть таким жестоким!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Он только что наступил в мой джем.
— Он же не знал, — Джойс поцеловала серый бархатный треугольничек около носика, — правда? — Котенок прищурил желтые глазки. — Ах ты, маленький шалунишка…
Она осторожно спустила Килмовски на ковер, и он тут же вцепился в край скатерти, вонзил в нее свои коготки и снова полез наверх.
