называют… Лавров, с его умом, с его познаниями, с его античным, плутарховским характером, как говорит Бенедиктов, — должен дать эти ответы».
Как видим, в глазах некоторых Лавров — уже и выдающийся человек, к голосу которого прислушиваются, общения с которым ищут. Правда, эти люди зачастую становятся в тупик. Петр Лаврович все же им неясен: неясна, точнее, его гражданская, политическая позиция. Елена Андреевна находит, например, странным, что Лавров, «сам либерал», как она выражается, не особенно-то симпатизирует великому князю Константину Николаевичу (а ведь с ним были связаны многие либеральные упования) и берет сторону государя.
«Лавров говорит, — записывает Е. А. Штакеншнейдер-10 апреля 1858 года, — что когда его сыну минет четырнадцать лет, то он даст ему читать… «Жирондистов» Ламартина, для того, чтобы он влюбился в революцию… По этим словам надо бы заключить, что Лавров сам отъявленный революционер, между тем, не говоря уже про его действия, его речи никогда не заходят так далеко, как речи других, Ивана Карловича, Курочкиных, например; мало того, когда те заносятся, он, Лавров, возвращает их всегда в границы.
Что формы жизни человечества, политические, общественные, семейные, уж устарели и не годятся в настоящее время, уже и обречены погибнуть, рушиться, — против этого он не спорит, он это, напротив того, сам и утверждает, но он это утверждает не с иронией, не со злобой, не глумясь и кощунствуя, а совершенно спокойно, как нечто непреложное и неизбежное, как смерть, например».
И в самом деле, странностей в жизни, неясности в мировоззрении Лаврова довольно много. С одной стороны, успешно делает карьеру, с другой — явный противник существующих порядков. Но и тут непросто: либералов не жалует, но и на отрицателей, предтеч нигилистов, непохож. Своя какая-то, особая позиция. Меньше всего «человек кружка». Главное видит в подготовке, в развитии самих людей, в их образовании, в воспитании у них чувства нравственной свободы, личного достоинства, терпимости, свободы от фанатизма, от крайностей. Конечно, очевидна вместе с тем и некоторая политическая аморфность, но это скорее выражение сознательно принятой позиции: ни в России, ни на Западе не видит Лавров сил для свершения желанных общественных преобразований в духе идеала подлинного равенства и справедливости. Потому и занимается прежде всего разработкой философско-нравственных вопросов, что убежден: «Русским и особенно тем, которые чувствуют в себе хоть сколько-нибудь силы, должно каждому стараться очиститься от греха лжи, идолопоклонства и унижения собственной личности, даже в мелочах. Только этим можно готовиться к будущему».
Потомственный дворянин, полковник, профессор. А в ответе следственной комиссии такие слова: «Преимущественно получал средства к жизни от литературных трудов…»
Да, печатался Лавров очень много. В конце 50-х годов, как, впрочем, и в следующее десятилетие, он не связан с каким-то одним журналом, идейно-теоретическим направлением. Хотя в русской общественной мысли и журналистике тех лет уже достаточно зримо обнаруживается расхождение либерально-реформаторской и радикально-демократической тенденций (этому немало способствовала определенность позиции «Современника» Некрасова и Чернышевского в его полемике с другими печатными органами по мировоззренческим и литературно-эстетическим вопросам), все же трудно применительно к этому времени говорить уже о вполне отдифференцированных друг от друга течениях внутри оппозиционного движения. Последнее пятилетие крепостного строя, 1856— 61 годы, принадлежало еще к тому времени, когда, по словам В. И. Ленина, «классовые антагонизмы буржуазного общества были совершенно еще не развиты, подавленные крепостничеством, когда это последнее порождало солидарный протест и борьбу всей интеллигенции, создавая иллюзию об особом демократизме нашей интеллигенции, об отсутствии глубокой розни между идеями либералов и социалистов»[3].
Эта рознь вполне отчетливо обнаружится несколько позже, со второй половины 1861 года, а пока, в конце 50-х годов, будущие либералы еще печатаются в «Современнике», а их будущие непримиримые идейные противники из круга «Современника» и «Русского слова» — в журналах весьма умеренного толка.
Вот и Лаврова мы видим в 1858 году сотрудником «Библиотеки для чтения». С осени 1856 года этот журнал возглавлялся Александром Васильевичем Дружининым. Заявив себя в 1847 году (повесть «Полинька Сакс») сторонником «натуральной школы» в литературе, Дружинин, уйдя из «Современника», стремился теперь превратить «Библиотеку для чтения» в воинствующий орган чистого, «артистического» искусства, противостоящий эстетической теории Чернышевского и вообще социальной тенденции в искусстве. В этом-то журнале, во втором номере за 1858 год, Лавров публикует свою статью «Несколько мыслей о системе общего умственного воспитания молодых людей», а в пятом и девятом номерах — обширнейшую работу «Гегелпзм». Именно «Гегелизм» (да еще, пожалуй, статья «Несколько слов о системе наук», напечатанная годом раньше в «Общезанимательном вестнике») кладет начало философским выступлениям Лаврова.
Значительный по объему лавровский разбор учения Гегеля был в России не самым первым и, пожалуй, не самым глубоким. Работы А. И. Герцена 40-х годов, в особенности его «Письма об изучении природы», представляли собой куда более тонкий анализ гегелевской философии, прежде всего фундаментальной ее идеи, идеи тождества бытия и мышления, и притом в ее наиболее сложном, гносеологическом, теоретико-познавательном аспекте. Самое же интересное в лавровском подходе к Гегелю — это его рассуждения о том, как Гегель был приведен всем предшествующим развитием науки к идее о безусловном развитии всего сущего, и как он, с другой стороны, вопреки этому своему принципу, завершил историческое развитие, усмотрев воплощение мирового разума в прусском государстве.
Рассматривая учение Гегеля как такую философию, где научные положения и гипотезы приняли форму догматизма (что связано, по мнению Лаврова, с привнесением в науку чуждого ей принципа авторитета — начала всякого верования), Лавров отрицал диалектику в том виде, какой опа приняла в гегелевском учении: диалектический процесс, понимаемый немецким мыслителем как триадичное развитие (тезис — антитезис — синтез), Лавров по считает истинным и всеобщим. Тем не менее он видел великую заслугу Гегеля в том, что тот «внес во всемирное убеждение, под формою диалектического процесса, великое начало развития» и провозгласил необходимость для науки постоянно опираться на историю, рассматривая ее как «живой организм». Резче всего Лавров высказывался о консервативных моментах политического ученей Гегеля, о его мнении, будто власть «лучших и знающих» осуществляется в бюрократии, о его выступлениях против духа оппозиции и критики правительства. В этих рассуждениях Лаврова просвечивает его собственное критическое отношение к социально-политическому строю России.
Весной 1859 года Лавров публикует в «Библиотеке для что по я» (№ 4 и 5) продолжение «Гегелизма» — статью «Практическая философия Гегеля». Здесь еще более определенно выражены его политические симпатии и антипатии. Это не было случайным: расстановка идейно-политических сил в стране стала несколько более определенной. Яснее выявилась к этому времени и неспособность Александра II стать подлинно государственным человеком.
Передовое русское общество все нагляднее, хотя и небезболезненно, убеждается
