– Недостаточно хорош – для нее.
– А-а, понятно. А это необходимо.
Он произнес это скорее как утверждение, чем как вопрос, но в их беседах бывало множество утверждений, которые каждый мог опровергнуть. Кейт, однако, спокойно пропустила его мимо ушей, через минуту лишь заметив:
– Она вела себя поразительно.
– Так ведь и мы тоже! – заявил Деншер. – Думаю, ты сама понимаешь, что мы вели себя до ужаса прилично.
– Для самих себя, друг для друга, для всех других людей вообще – да, конечно. Только не для нее. Для нее, – сказала Кейт, – мы вели себя чудовищно. Она же с умыслом предоставила нам свободу действий. Так что, если она пошлет за тобой, тебе следует знать, что делать.
– Это-то я знаю – всегда. Меня больше беспокоит, знаешь ли ты, что делать.
– Ну, – промолвила Кейт после довольно долгой паузы, – ее представление о том, что делать, ты получишь от нее самой.
Деншер очень долго смотрел на нее после ее слов, и чего бы иного ни желали для ее благополучия те, что никак не хотели оставить ее в покое, именно его долгих взглядов ей всегда хотелось побольше. Она чувствовала – что бы ни случилось, ей необходимо удержать эти взгляды, завладеть ими до конца, чтобы они стали ее собственностью, и, удивительным образом, она пришла к выводу или, во всяком случае, поступала так, будто способна впитать их в себя вместе с чем-то другим, ей не принадлежащим, и втайне хранить их и лелеять, но – тем не менее – при всей неукоснительности этого желания никак за свое приобретение не расплачиваться. Она не кривила душой перед собою, она всем своим существом восприняла, что они с Деншером – счастливые влюбленные, радовалась наедине с собой и, откровенно говоря, вместе с Деншером, что они носят это звание; однако, поскольку Кейт была существом по-своему необычным, ее взгляд на такой их статус вряд ли совпадал с общепринятым. Она настойчиво утверждала, что их статус – их право, и принимала это как нечто само собою разумеющееся настолько, что ее утверждения даже не казались слишком дерзкими; однако Деншер, хотя и соглашался с ней, обнаружил, что его поражают ее упрощения, ее критерии. Жизнь вполне могла оказаться полной трудностей – было очевидно, что так и случится, но они, во всяком случае, есть друг у друга, и это самое главное. Так рассуждала Кейт, но, с точки зрения Деншера, нельзя было сказать, что они есть друг у друга: их друг у друга нет, в том-то и загвоздка. Однако загвоздка часто возникала еще и потому, что, сталкиваясь с необычными, особенными чертами нашей юной леди, он считал неудобным, даже грубым настаивать, твердить одно и то же. Не было никакой возможности не включать миссис Лоудер в их план. Она стояла к нему слишком близко и слишком неустранимо: план неминуемо должен был, хотелось им этого или нет, открыть ей вход в определенном месте в определенное время, чтобы они смогли ее впустить. И она неминуемо входила, пока они сидели так, бок о бок, беспомощно взирая на нее, словно она в карете четверкой кружила близ их надежд на будущее, подобно ведущей актрисе цирка, объезжающей арену по кругу, и останавливалась посреди пути, чтобы величественно выйти из кареты. У нашего молодого человека создалось стойкое ощущение, что тетушка Мод величественно вульгарна, и тем не менее этим исчерпывалось далеко не все. Ведь вовсе не вульгарность дала ей почувствовать, что ему не хватает средств, хотя это могло бы помочь ей богато расшить такой его недостаток; и вовсе не благодаря этой ее слабости она была так сильна… оригинальна… опасна.
Нехватка средств у Деншера – средств, достаточных для любого, только не для него, – это, действительно, ужасная мерзость, и она никогда не могла бы быть ужаснее, чем в то самое время, когда вдруг поднялась, как казалось, во весь рост и совершенно бесстыдно встретилась лицом к лицу со стихиями, игравшими жизнью Кейт, теми, что наши счастливые влюбленные нелитературно и вполне подходяще называли «чудны́ми» – с ударением на «ы». Кстати говоря, Деншер и правда порой спрашивал себя, да не являются ли упомянутые стихии такими же чудны́ми, как его глубоко запрятанное и такое очевидное ему самому осознание собственной неспособности поверить, что он когда-нибудь сможет стать богатым? Его убежденность в этой своей неспособности, по правде говоря, была вполне определенной, она была как бы вещью в себе: после некоторого анализа Деншер так и не смог в ней разобраться, хотя – естественно – у него имелось гораздо больше возможностей для этого, чем у кого-либо другого. Он понимал, что она существует вопреки столь же определенной убежденности в том, что он не беспомощен ни психологически, ни физически и не является ни тупицей, ни калекой; он понимал, что эта его неспособность – вещь абсолютная, хотя и тайная, но одновременно, как ни странно, в том, что касается обычных дел, вовсе не обескураживающая, ничему не препятствующая. Только теперь стал он задаваться вопросом, не препятствует ли она его браку, только теперь, впервые, он принялся взвешивать свой случай как бы на весах. Весы, когда он сидел бок о бок с Кейт, часто покачивались в поле его зрения: пока он говорил или слушал, он мог видеть, как они – большие и черные – занимают своеобразные позиции в прозрачном воздухе. Иногда опускалась правая чаша, иногда – левая, на них никогда не устанавливалось счастливого равновесия: каждый раз то одна, то другая чаша оказывалась легче. Так перед Деншером всегда вставал вопрос, что постыднее: просить женщину попытать с тобой счастья или дать ей услышать от тебя признание, что ее счастье с тобой, в лучшем случае сведется к той или иной степени лишений; или же, иначе говоря, женитьба по расчету, ради денег, может в конечном счете оказаться менее постыдной, чем боязнь жениться по любви, но без оных? Продумывая все эти варианты, переживая смену настроений и точек зрения, он тем не менее всегда помнил, что печать у него на лбу выступает четко и ясно: он понимал, что останется без денег, женится он в конце концов или не женится. Это была та колея, где воображение Деншера работало с восхитительной активностью, бесчисленные способы разбогатеть, «делать деньги» красиво высвечивались перед ним; он мог бы использовать их для своей газеты с такой же легкостью, с какой делал все остальное. Он прекрасно сознавал, как делает все остальное, – это была еще одна печать у него на лбу: парочка расплывшихся пятен от пальца Фортуны, два клейма на праздном руне, поставленные в самом начале и составившие компанию друг другу. Деншер писал, как для печати, с достойной сожаления легкостью, поскольку не было ничего, что могло бы его остановить, даже в десятилетнем возрасте; точно так же было и в двадцатилетнем; здесь в первую очередь сыграла свою роль его судьба, а во вторую – наша жалкая публика. Во всяком случае, бесчисленные способы разбогатеть были, несомненно, темой его размышлений, когда он сидел, наклонив стул на задние ножки, откидывал назад голову, сплетая пальцы на затылке, и давал волю воображению. Однако дольше всего в этом состоянии его задерживало то соображение, что все эти способы оказывались способами лишь для других, не для него. А через минуту – как бы то ни случилось – ему стало известно более близкое к реальности мнение, чем то, что он сам едва успел полностью сформулировать, – мнение его спутницы об их обстоятельствах, которое нисколько не упрощало их отношений. Главное – он увидел, как она сама видит эти обстоятельства, потому что она заговорила о них с предельной откровенностью, рассказав ему о своем визите к отцу и описав последовавшую за тем сцену у сестры, привела пример того, как ей время от времени приходится так или иначе латать надежды этой несчастной женщины.
– Это гармония, – воскликнула Кейт, – с которой мы как семья не совладали!
За этим Деншеру снова пришлось выслушать от нее всё, и на этот раз, как ему показалось, даже больше, чем всё: бесчестье, навлеченное на них отцом, его безрассудство и жестокость и злобность; раненое сознание ее матери, покинутой, обобранной и беспомощной и при всем том ужасно неразумно ведущей оставшийся им дом; гибель двух ее юных братьев – одному было девятнадцать, он был старшим из детей и умер от тифозной лихорадки, заразившись ею, как они потом выяснили, в отвратительном домишке, который семья сняла на лето; другой – краса семьи – гардемарин на «Британии», утонул ужасно, даже не из-за крушения на море, а из-за судороги; его не смогли спасти, он купался слишком поздней осенью в злосчастной маленькой речушке, когда во время отпуска поехал к сослуживцу. Затем – чудовищный брак Мэриан, сам по себе напоминающий что-то вроде другой щеки, равнодушно подставленной Фортуне; ее реальная бедность и невзгоды, ее постоянные жалобы, чумазые дети, ее невероятные требования, ее отвратительные гостьи – в дополнение ко всему остальному это убедительно доказывало, как тяжко на всех них лежала рука судьбы. Кейт, не скрываясь, описывала семью сестры излишне нетерпимо; для Деншера в этой ее манере крылась значительная доля ее очарования: она вообще стремилась придать своим описаниям именно такой характер, отчасти как бы пытаясь позабавить его свободной и юмористической окраской, а отчасти – вот тут-то и крылось наибольшее очарование – как бы стремясь, для собственного облегчения, сбросить груз неизбывного ощущения несообразности бытия. Кейт увидела генеральный спектакль слишком рано и слишком ярко и оказалась настолько умна, что поняла его и приняла эту беду во внимание; поэтому, когда она бывала резка и почти неженственна, становилось похоже, что они вроде бы окончательно согласились, ради общения, перейти кратчайшим путем на фантастический и радостный язык преувеличений. С самого начала случилось так, что обоим стало ясно: если иного прямого пути у них нет, им, во всяком случае, открыто пространство мысли. Они могли думать о чем угодно и как угодно, иначе говоря, они могли высказывать это открыто. Возможность высказывать это друг другу, и только друг другу – наедине, разумеется, добавляла вкуса происходящему. И соответственно, постоянно подразумевалось, что высказанное ими не наедине вкуса для них вовсе не имеет; и ничто не могло бы более успешно вызвать у них энтузиазм в их особые часы, на их плавучем острове, чем предположение, что в другой обстановке они всего лишь притворяются. Следует добавить, что наш молодой человек прекрасно сознавал, что это оригинальное обыгрывание факта их близости более всего выгодно Кейт. Его всегда поражало, что у нее гораздо больше, чем у него, жизни, из которой она черпает свои реакции, и когда она подробно излагала ему историю горьких несчастий своего дома, а он заметил странно жесткие ноты в ее теперешней экзальтации – поскольку это явно следовало счесть экзальтацией, – он почувствовал, что серенькие анналы его собственной домашней жизни не смогут быть столь эффектны. Что же касается рассказа Кейт, то естественно, что более всего Деншера заинтересовал образ ее отца, но картина ее приключения на Чёрк-стрит вызвала у него ощущение, что этот образ слишком мало ему понятен. Что же такое, попросту говоря, совершил когда-то мистер Крой?
