Лаура потянулась к выключателю и погасила ночник. Зайга беспокойно шевельнулась, горячие пальцы искали Лаурину руку.
— Не уходи!
Какой хрупкий, неспокойный сон! Если бы она совсем проснулась, можно было бы дать таблетку димедрола, оставленную врачом, а так… Не хотелось тревожить, На кухне все звуки смолкли, хотя свет еще горел. Либо свекровь наконец ушла спать, либо дремлет там, сидя, по привычке сложив руки на коленях. Спать хотелось и Лауре. Завтра будет тряпка из рук падать, неизвестно еще, явится ли помогать хоть чья-то мама или бабушка. У одной работа, у другой огород, кому есть дело до ремонта школы. Как-нибудь Лаура справится и вдвоем с нянечкой…
Дождь шумел ровно, усыпляюще, только резкие удары ветки неизменно вырывали Лауру из дремы. В блике света с кухни было видно узкое разгоряченное личико Зайги.
Пылающее жаром узкое личико…
Лауре вдруг вспомнилось: точно такое личико у нее было, когда они вдвоем отплясывали твист. Трехлетняя Зайга с комичной грацией придерживала короткую замусленную юбчонку, из-под которой то и дело выглядывали пестрые резинки. И Рич — огромный по сравнению с ребенком, взлохмаченный, потный, красивый как черт при всем при том, что пьяный, — сотрясал пол в комнате.
— …йе…йе…йе… — ломким детским голоском выкрикивала вместе с ним Зайга, а он заливался смехом, белые зубы сверкают, в черных глазах огонь и удаль — настоящий цыган.
Альвина стояла в двери и, то ли восхищаясь, то ли ужасаясь, повторяла:
— Ну цирк, ну чистый цирк!
Лаура сидела сбоку на кровати и, расстегнув блузку, молча кормила Мариса.
С тех пор прошла, казалось, целая вечность!
Чуяло ли тогда ее сердце, что грядет беда?
Пожалуй… пожалуй. Правда, она представляла себе это иначе. Всякий раз, когда Рич сильно задерживался после работы (значит, опять где-то пил), она воображала себе, как он, подгулявший, а нередко и в дым пьяный, мчится на мотоцикле в темень, и сердце сжималось в недобром предчувствии: а что, если именно в этот раз… Ветка жасмина точно так барабанила в окно — как перст судьбы. И только заслышав треск Ричева мотоцикла, она с облегчением забывалась сном.
«Ты совсем не думаешь обо мне», — до смерти устав от такой жизни, упрекала она.
Рич не понимал ее, не мог или не хотел понять.
«О ком же я думаю, дорогая, как не о тебе. С тех пор как мы поженились, у меня, честное слово, никого, кроме тебя, не было».
Они говорили на разных языках.
Что-то из сказанных ею слов все же, как видно, застряло в мозгу Рича, так как в следующий раз он привез полные карманы «Мишек» и, включив этот самый ночник, который стоял тогда возле их кровати, с упорным, неловким усердием пьяного вытаскивал из карманов конфеты и рядком складывал на одеяле, то и дело с улыбкой взглядывая на Лауру. Она чувствовала, как слезы беззвучно текли по ее щекам и промокались в подушку.
«О чем ты, Лаура?» — с испугом спросил он.
Но она молчала, только губы сложились в кривую улыбку.
«Стоит ли говорить, — безнадежно думала она, — все равно это ни к чему не приведет… Так будет всегда… всю жизнь… до самой смерти…»
Лаура, которая пришла в Томарини с розовыми надеждами, с твердой верой, что ей удастся все изменить к лучшему, в ту минуту сдалась, признала свое поражение.
Если бы у нее хватило сил, терпения, а главное — веры, беды, может, и не случилось бы. Может быть… Возможно, что это и не зависело от нее… но ведь она смирилась, сдалась… и ничем на свете не искупить ей вины за то, что произошло вскоре…
Она возвратилась позднее обычного, после родительского собрания. Золовка была на каком-то вечере, дети спали. Альвина сказала: Рич приезжал, забрал с собой что-то и снова уехал. Лаура не стала расспрашивать. Подождав еще какое-то время, они вдвоем поужинали, хотя есть ни той, ни другой не хотелось, и собирались ложиться спать. Рич вернулся пешком, что было очень странно, в сенях послышались нетвердые шаги, он долго нашаривал ручку. Рич появился в двери без шапки, заляпанный грязью, повел вокруг невидящим взглядом.
— Мать… Лаура… я убил человека.
Альвина разозлилась:
— Опять нажрался! Что ты мелешь, голова дубовая? Иди проспись!
Возможно, она сердилась, чтобы оттянуть страшную минуту, когда уже нельзя будет не верить, заслонялась этой злостью, как умела, от свалившейся беды. А Лаура? Лаура поняла, что это правда. Рич был ужасен, вид у него был такой, будто его оглушили ударом по голове и он все еще не мог сообразить, где находится и что произошло.
— Я застрелил Вилиса… — упрямо повторял он.
— Матерь божья, из чего?
— Из ружья, Вилиса Дадзишана… из ружья… как зверя…
— Господи Исусе! — снова произнесла Альвина одними губами.
— Его увезли в больницу, но… ему крышка. Я знаю… ему крышка! Черт бы меня побрал, зачем я хорошо стреляю! — Рич умолк, мучительно силясь вспомнить что-то важное. — Это у меня, наверно, в крови, от фатера… — наконец вспомнил он. — Я пошел к милиционеру — пускай арестует. Его дома нету, а благоверная выставила меня за дверь: иди проспись… «Так я же у-бпй-ца!» — говорю ей. А она свое: «Ступай, ступай домой, завтра успеешь рассказать!» Не поверила… так же, как ты, мать…
Тут Альвина заплакала в голос. Странно — ее причитания были не в силах заполнить глухую застывшую тишину и кухне.
Шатаясь, Рич двинулся к столу, он неуверенно переставлял ноги, словно шел по тонкому льду, который в любую минуту мог под ним проломиться, сел на свое обычное место — старый венский стул, на котором теперь сидит Марис, и, подперев голову ладонями, уставился в стену. Казалось, он ничего не видит и не слышит. Его тупое равнодушие наконец взорвало Альвину.
В отчаянии, сама не своя, она закричала:
— Что же теперь с нами будет, ирод? Всю жизнь от тебя я видела одно горе! Зачем… зачем только ты на свет уродился?
Рич поднял голову и вдруг засмеялся. Удивительно! И этот страшный, пугающий смех, сквозь который прорывались рыдания, не рассеял царившей на кухне тишины.
— Я тоже сколько раз задавал себе этот вопрос. Скорей всего, у меня согласия не спрашивали… — сказал он и, свесив голову, почти мгновенно уснул. Он спал сидя, уронив на грудь подбородок с ямочкой.
«Вот оно и случилось!» — в оцепенении думала Лаура, будто наконец что-то разрешилось, стало ясным. Эта фраза кружила, кружила вокруг нее, как карусель, не давала выбраться из заколдованного круга. Она смотрела на мужа, стараясь понять, изменилось ли что-нибудь в нем и что именно, с тех пор как… Преступник, убийца… Нет, ничего. Кудрявые черные волосы падали на высокий лоб совершенно так же, как в тот раз, когда он в хмельном бесшабашном веселье отплясывал с Зайгой твист, на смуглых щеках лежали тени от длинных ресниц. Во сне он выглядел беззаботным, совсем как мальчишка. И тем не менее, вопреки этому, вопреки всему, случилось непоправимое.
— Ты плачешь, мама?
— Нет,
— Но… ты же плачешь! Потому что я больна, да?
— Как ты себя чувствуешь, дружок? Опять не спится?
— Я мокрая-мокрая… как лягушка.
Лаура принесла сухую рубашку и свежие простыни.
— Может быть, выпьешь лекарство?
— О-пять лекарство! — тяжело вздохнула Зайга.
Лаура пошла на кухню. Она не ошиблась: Альвина, не то дремала сидя, не то задумалась, от шагов Лауры вздрогнула и вскинула голову. Но и сейчас сказать было трудно, спала она или так просто сидела пригорюнившись.
— Шли бы вы отдыхать, мама! Какая польза оттого, что мы всю ночь глаз не сомкнем обе?
— Лечь-то бы надо тебе, Лаура, а я бы с ней посидела, да… Ты сама видишь — не хочет она ни в какую.
Глаза свекрови глубоко запали и потухли. Лаура налила в кружку чаю.
— Ну, как она? — спросила Альвина.
— Отпустило как будто. Вспотела, точно мышь мокрая и уже не такая горячая.
Альвина кивнула.
— Дай-то бог. Рич тоже, когда маленький был, то и дело горит, весь горит огнем, а…
Лаура достала сахару, насыпала, размешала.
— …а пропотеет, и, глядь, жар спадет, куда и денется.
— Я понесу, чай стынет.
Она вернулась в комнату, вынула таблетку.
— Мамочка, открой окно!
— Нельзя, дружок…
— Ну, самую чуточку?
Лаура улыбнулась.
— Хорошо, выпей лекарство, я тебя укрою, тогда уж на минутку…
— Горькое?
— А ты быстро: раскуси, раз-раз — и запей чаем.
Лаура приподняла ее за плечи. Таблетка хрустнула на зубах. Зайга осторожно отпила несколько глотков горячего чая.
— Вот видишь, не так уж и страшно.
— Еще как страшно.
Лаура засмеялась.
— Допей все. Вот так. А теперь я тебя хорошенько укрою.
Она отворила окно. Дождь перестал. Облака неслись и неслись, растрепанные, низкие, словно поздней осенью. Но в воздухе еще веяло пряным ароматом лета. Сырость для сада благодать, давно нужен был дождь, теперь деревья воспрянут, только для некоторых, наверно, будет уже поздно.
