Казалось, он хотел что-то добавить, однако молча сложил свои инструменты в чемоданчик и захлопнул его.
— Спасибо за помощь, — сказал Маноло доктор. Сейчас его голос был усталым. Он снова волочил ноги и, прежде чем дошёл до дверей, опять выглядел очень старым и очень изнурённым.
Идя с мужчинами назад, Маноло решил, что если бы только ему не пришлось становиться тореро, он сделался бы доктором. Он хотел научиться успокаивать боль и страх боли. Вот если бы его отец был доктором, знаменитым врачом матадоров, все бы ждали от него, чтобы и он им стал. И он учился бы изо всех сил. Было бы трудно, но он бы учился чему-то стоящему.
Он колебался, рассказать ли шестерым мужчинам, кем ему хочется стать. Будут ли они его слушать? Он посмотрел на мужчин, шедших рядом и вновь говорящих о том, о чём они говорили постоянно, и понял, что не расскажет. Он тот, кто он есть. Сын матадора, а не доктора. И они ждут, что он будет таким же, как отец.
Неожиданно он вспомнил, что обещал Хуану.
— Тут в Арканхело есть один мальчик, — перебил он их разговор о неловких матадорах, — который станет великим тореро, если ему дадут хотя бы попробовать.
— Кто это, Маноло? Ты?
— Нет. Его зовут Хуан Гарсия.
— Мы никогда о нём не слышали.
— Это сын старого Гарсии?
— Который одно время был бандерильером у твоего отца?
— Да.
— А что с ним?
— Я бы… то есть, я обещал спросить, можно ли ему со мной на тьенту.
— Зачем? Ты что, хочешь, чтобы он с твоим быком сражался?
— Да нет же! — запротестовал Маноло, покраснев. — Но может быть… может быть, граф разрешит ему проделать несколько выпадов… с коровой.
— Почему ты спрашиваешь?
— Я обещал, что спрошу.
— Он твой друг?
— Да. А его брат — мой самый лучший друг.
— Это очень для тебя важно?
— Я не могу нарушить слово.
— Мы напишем графу.
— Я уверен, он не будет против, чтобы ты пригласил друга.
— Разве что он запрыгнет на арену, пока ты будешь сражаться.
— Да не прыгнет он! Он бы никогда так не сделал!
— Сегодня же напишем графу.
Решено. Он был уверен, что Хуану позволят пойти с ним. И что граф разрешит ему проделать несколько выпадов. И все-все смогут убедиться, как удивительно хорош и удивительно храбр Хуан Гарсия. Может быть, тогда им будет уже всё равно, насколько плох он сам.
Глава 11
В ту ночь он лежал без сна и думал о старом докторе. После тьенты больше не нужно будет тренироваться; после школы и летом, в каникулы, у него хватит времени делать всё, что угодно. Если доктор позволит ему помогать в клинике, он многому сможет научиться; даже если только и придётся, что мыть и убирать. Доктор человек старый, и, должно быть, ему не помешает помощник. После тьенты он пойдёт к доктору в клинику и спросит его.
Но что если тот первый бык его ранит? Это более чем вероятно. Он должен придумать, как обмануть публику. Надо отодвинуться от бычьих рогов, чтоб они не коснулись его. К публике он будет стоять спиной; они не заметят.
Он встал и испробовал обманный приём перед зеркалом. Вроде легко. Но как же с честью-то быть, подумал он. Это самое важное, честь. Как испанец, без неё он жить не мог, а если бы стал, жил бы в позоре. Намного лучше быть поднятым на рога или даже убитым, чем лишиться чести в собственных глазах. Нет, он не мог их обманывать, потому что себя обмануть бы не смог. Всё должно пройти так, как от него ожидали, с честью, или вообще никак.
Маноло решил молиться Богоматери Доброй Надежды[9], покровительнице всех тореро, прося Её сохранить его. Каждый год те шестеро мужчин брали его с собой в Севилью на большие праздники до Пасхи и после неё. Они хотели, чтоб он был на официальном открытии сезона коррид. На следующий год в Севилье, на Страстной, он сам пойдёт к Её образу. Он выскользнет однажды из гостиничного номера и отправится к святилищу Богоматери Доброй Надежды. Он должен пообещать Ей что-нибудь взамен. Он ещё не решил, что именно, но потом придумает какую-нибудь жертву в ответ на Её помощь. Её заплаканное лицо постоянно смотрело на него со стены. Но, рассуждал он, в собственной церкви Она, должно быть, лучше услышит его молитвы.
До Пасхи было далеко, почти год. А потом сразу же тьента. Маноло не забыл ни о том, ни о другом. Всё это время, месяцами, он ждал наступления обоих событий. Почти каждую ночь он тренировался с плащом, мулетой и со своей «шпагой». А в те ночи, когда он слишком уставал и не тренировался, он лежал без сна, иногда молился, а иногда разглядывал на потолке тени, которых утром уже не будет.
Почти каждую ночь ему что-то снилось, и он боялся засыпать, потому что теперь во всех снах присутствовали быки, огромные, чёрные, с бесконечными рогами. Они всегда его ждали. Не двигались — только ждали. И всегда их было больше одного. А он, Маноло, всегда был один. Один на арене, и шестеро мужчин смотрят на него и ничего не говорят. Он был один на арене с быками, ждал и ничего не делал. Только стоял и ждал, и быки тоже стояли и ждали. Иногда он просыпался с воплем. Тогда прибегала мама и успокаивала его. Но он ни за что не рассказывал ей про быков, просто не мог.
Много раз за день, а иногда и ночью, мальчик вспоминал старого доктора. Он часто проходил мимо его дома, одновременно служившего клиникой. Он хотел бы поговорить со стариком, ещё раз посмотреть, как тот работает, но ни разу не вошёл: он знал, что ещё не время. Он завидовал тем, кто заходил; не все из них были больны. Многие приносили подарки — корзины цыплят, хлеба домашней выпечки, фрукты, цветы и вино. Они приходили каждый день, даже по воскресеньям. Каждый хотел посоветоваться с доктором или сказать ему спасибо. Но Маноло не мог попросить, чтобы тот помог ему сделаться доктором, или даже спросить совета, как им стать. Не сейчас. Не в то время, когда он должен был делать то, что должен.
Ещё ему иногда казалось, что доктор на него смотрит — в окно или когда встречает на улице. Казалось, что доктор вот-вот что-то скажет, но он так ни разу ничего и не сказал. Может быть, он тоже ждёт, думал Маноло. Только бы выдержать бой! Пресвятая Дева непременно поможет.
Наконец, за три недели до тьенты, наступила Страстная неделя. Но мужчины не зашли за ним. Они не взяли его в Севилью, уехали, ничего он сказав. Он даже не увидит образ Богоматери Доброй Надежды. Теперь ничто его не спасёт. На протяжении дней, порой неспешных, а порой слишком стремительных, страхи его умножались и овладевали каждым мигом бодрствования, оставаясь с ним и в повторявшихся снах. Выхода не было.
Однажды в школе, на уроке истории, ему пришла в голову забавная мысль. Что, если отец тоже боялся? Кто-нибудь должен об этом упоминать — или он сам, или тот, кто хорошо его знал, вроде Альфонсо Кастильо. Книг о его отце, кроме биографии Кастильо, были дюжины, и тысячи статей, собранных в толстые тома. Если он поищет, то может обнаружить, что отец тоже боялся.
В тот день, и на следующий, и через день, он шёл после школы в библиотеку музея. Там он много нового узнал о корриде и о храбрости своего отца. Он выяснил, что храбрейшие быки и храбрейшие матадоры всегда были из Андалузии. Он прочитал о Бельмонте и обо всех препятствиях, какие тому пришлось преодолеть, чтобы сделаться лучшим, и о Хоселито[10], который ни разу не был ранен, пока бык его не убил. Он прочитал о Манолете[11], «Рыцаре Печального Образа», — как он жил и сражался, и как в 1947, в Линаресе[12], он и миурский[13] бык убили друг друга. Он узнал, что всех великих матадоров объединяет готовность и мужество. Но он не узнал, боялся ли когда-нибудь его отец.
Тем не менее мысль не исчезла. Может быть, отец бывал испуган. Не когда был взрослым, а хотя бы в детстве. Он не мог спросить маму, та всегда считала мужа святым, а святые не боятся. Но вот бабушку — мог. Только её он и решился бы спросить. В конце концов, это из её дома отец ушёл тогда, в двенадцать, сражаться со своим первым быком. Она знает; она вспомнит, каким он был в том возрасте.
Бабушка была старше, чем все, кого он знал. От старости она почти совсем оглохла. Жила она в белом домике с цветочными горшками, висевшими на всех окнах. Он часто к ней заходил, пока не узнал, что должен стать похожим на отца.
Она открыла ему дверь, он взял её за руку, отвёл на середину комнаты, чтобы никто не услышал с улицы, и громко закричал:
— Мой папа когда-нибудь боялся?
Она наклонила седую голову к его губам.
— Что ты сказал?
— Папа когда-нибудь боялся?
— Чего? — спросила она, глядя на него и выпрямляясь, насколько можно.
— Быков! Что покалечится, что погибнет!
