— Пишите адрес, — буркнул я. — Как зовут-то вас? Ага. Меня Сергеем. Там арка такая… так вот у арки.
Разумеется, затем мне пришлось договориться об утреннем визите.
Как всегда, это дело, не требующее, по идее, и полутора минут, отняло больше четверти часа. Ну зачем, зачем люди произносят такое количество слов? Унять Елену Наумовну, вулканически извергающую клокочущий смех и самые черные подозрения насчет Николая Васильевича (я никак не мог привыкнуть к тому, что она всякий раз изобретает новые), было невозможно. Кроме того, от показа она упорно отказывалась, ссылаясь на слишком ранний час.
«Вы знаете, что говорил Ландау? Когда его звали к девяти — знаете? — бушевала она с такой уверенностью, как если бы Ландау был если не мужем ее, то братом. — Так вот знайте, Сережа, он говорил: я! по ночам! не работаю!..» Мы оба выдохлись, но в конце концов я ее кое-как уломал. Однако Елена Наумовна завершила разговор следующей фразой: «В этом нет смысла, ну да как хотите». И положила трубку. Я недолго поразмышлял насчет ее слов. Долго думать было не о чем, все уже давно продумано и решено: совести у Елены Наумовны нет ни на грош. Она без колебаний обует меня при первом удобном случае. Поэтому такого случая ей предоставлять никак нельзя. Поспешать, поспешать нужно!.. Я рассеянно допил пиво. Ах, Николай Васильевич, Николай
Васильевич!.. без ножа режет!.. Ну что б ему не согласиться сегодня на задаток! Ведь до всего договорились! до всего! окончательно! — нет, уперся, старый крокодил, — дай ему ночь на раздумья, и хоть ты кол на голове теши. На какие раздумья? ведь вы согласны? — Согласен, да. Полностью готов. Но задаток не сейчас, а завтра в одиннадцать… Бли-и-и-ин! Константина чуть удар не хватил… Адичка все косился, будто сказать что хотел… вот нескладица!.. Что ему эта ночь? Ну да ладно — хоть бы завтра в одиннадцать уже все решилось… Я вспомнил противный голос
Елены Наумовны и снова было расстроился, но тут опять зазвонил телефон. Интересовались «Коломенской». «Продана!» — отрезал я.
Звонок. А как вообще насчет переодеться?
— Я от Владимира Николаевича, — сказал женский голос.
— Ага, — отвечал я, прыгая на одной ноге, чтобы снять вторую штанину. — Как же, как же… Кто такой? — убей, не вспомню.
— Вы его невестке купили квартиру, он вас очень хвалил…
— Ну что вы! — сказал я. — О чем говорить!
Двадцать три минуты по часам ушло на то, чтобы объяснить этой милой женщине, во-первых, разницу между панельным и блочным строительством, во-вторых, что квартиры на первых этажах всегда дешевле и, в-третьих, что она никак не сможет купить трешку в
Крылатском, продав двушку в панельной девятиэтажке на «Бауманской».
— Но вы поймите: это же центр! — в третий раз воззвала она к моему здравомыслию.
— До свидания, — отрезал я. — Позванивайте.
Телефон послушно зазвонил. «Продана!» — сказал я. Опять звонок.
Господи. Иногда так и подмывает записать на автоответчик сообщение: «Сергей Капырин покончил с собой. Дождитесь сигнала, положите трубку и никогда больше сюда не звоните!» Я презрительно посмотрел на аппарат и открыл холодильник. Сделал бутерброд. Телефон звонил. Права Нина Михайловна, права: ну просто удивительно упрямые попадаются люди.
— Алло! — сказал я, отпив. — Да, да… есть такая квартира…
Нет, не свободна. Альтернатива. Смотреть? Можно завтра. Ах, через неделю! Позвоните через неделю. Хорошо? Договорились.
Звонок.
— Черт бы вас всех побрал, — сказал я, глядя на часы.
— А можно Сергея Капы-ы-ырина? — спросил незнакомый женский голос.
Я почему-то сразу подумал: «Вот этого мне только не хватало!»
Я вообще не люблю незнакомых женских голосов. Должно быть, потому, что почти всегда далекий женский голос звучит мелодично и немного волнующе и всякий раз хочется наделить его обладательницу необыкновенной внешностью и умом. А это неминуемо влечет за собой горькое разочарование. Сейчас, правда, был другой случай: судя по всему, дамочка была слегка навеселе. Во всяком случае, говорила она с интонациями половозрелой второгодницы.
— Ах, это вы Сергей Капы-ы-ырин? А я от Вики, — сообщила незнакомка, хихикнув. — Знаете Вику? Ну как же, Вика! Вика из
Ковальца, дочка Павла Иваныча! Вы знаете, что Павел Иваныч в больнице? Можете перезвонить? — а то мне очень дорого. Пожалуйста…
— Скажите номер, — попросил я, садясь.
Я перезвонил.
То жеманно мяукая, то говоря низким трагическим голосом, она поведала, что недели две назад Павлу стало плохо и его госпитализировали. Сначала подозревали инфаркт, потом воду в легком; затем воду в легком отменили — то ли не было никакой воды, то ли она куда-то делась; и с инфарктом непонятно — не то был, не то не было; в общем, Павел Иванович в больнице, а Вике даже не на что купить фруктов, чтобы ему отнести; и не мог бы я выслать денег.
— А где Вика?
Вика уж который день у нее, у Ларисы.
— А раньше где была? — спросил я. — Я несколько раз звонил…
Вика, может, и дома была, да ведь телефон-то выключили, вот в чем дело… уже дней десять, за неуплату.
— Черт возьми… А почему она у вас живет, а не дома?
А дома ей никак нельзя, просто никак, — квартиру-то обокрали, и она боится там оставаться одна, потому что замок сломан.
— Так что же, так открытая и стоит квартира?
Ну да, стоит… денег-то нет замок купить (в ее голосе прозвучал вызов). Но ничего: Вика ходит иногда, проверяет; это близко — в соседнем подъезде.
— А что украли? — спросил я, и впрямь не в силах сообразить, что оттуда можно было украсть.
Телевизор. И кое-что по мелочи — ложки там какие-то… посуду…
Она, Лариса то есть, говорила: как же так, открытую-то квартиру бросать!.. Вика теперь все плачет, плачет — просто заливается: голодная, холодная, и в больницу к Павлу Иванычу боится идти, потому что он сердиться будет, что телевизора нет. И не мог бы я прислать немного денег: Вика купит фруктов, цветов и пойдет рассказывать; а то Павел Иваныч в больнице один, и как-то это не по-людски: ведь не звери, чтобы больному человеку не принести ни цветов, ни фруктов.
— Так она не была еще в больнице-то, что ли?
Пауза, шушуканье.
— Нет, не была, — нехотя подтвердила Лариса.
— Откуда же известно про воду, про инфаркт?
Как же: это все Людмила рассказывает, объяснила она. Людмила, покойной Ани сестра. Знаете?
— Ну, пусть Вика к телефону подойдет, — попросил я после короткого раздумья.
Пошептались, и Лариса с траурным сожалением ответила: нет, не может — плачет девка, заливается, говорить не в силах. И ни копейки денег на цветы и фрукты.
Я положил трубку и задумался.
Вот уж точно: именно этого мне и не хватало. С одной стороны, какой-то неприятный бред… с другой — ничего загадочного. Видал я перевидал эти квартирки в пятиэтажках, этих подружек-алкоголичек… Входные двери без замков — должно быть, потому, что вечно теряются проклятые ключи, — с расколотыми косяками, с большими дырками, из которых тянет на лестничную клетку дымом… нескладным гулом пьяных голосов… Припомнил по случаю одного типа — о замке он уж давно и не мечтал, а дверь закрывал обломком швабры: ставил ее в распор и очень радовался, что нашлась такая замечательная палка. Потом она у него сгорела.
Посмотрев на часы, я все же рискнул, и Людмила заспанным голосом подтвердила, что все так и есть: Павел в больнице, диагноз не ставят, домой не пускают, — в общем, неясное какое-то положение.
А мне звонить Павел не велел — вот она и не звонила. А эта-то лахудра, Вика то есть, с этой, прости господи, Ларисой, звезда она пятиугольная… и т. д.
— Ну хорошо, — сказал напоследок я. — Что-то я ничего не пойму.
Короче, скоро увидимся. Извини, что разбудил.
Я погасил свет и закрыл глаза. Ехать в Ковалец завтра все равно не было никакой возможности, поэтому и думать сейчас об этом не имело никакого смысла. Значит, послезавтра. Или в пятницу. Да, послезавтра… Нет, не электричкой… Да. Пораньше. Выехать пораньше. Двести километров — подумаешь… Перед глазами побежала серая полоса асфальта. Вот она зарябила, поплыла… и вдруг кто-то сипло сказал в ухо: «Опомнился! Это ж, блин, направо!..» Я вздрогнул, силясь понять, как проскочил поворот, и тут же провалился в беспросветный мрак.
8
В прошлый раз он встречал меня на вокзале.
Я увидел худую фигуру в старом болоньевом плаще с поднятым воротником — птичий поворот седой головы и тревожный ищущий взгляд: высматривал меня в окнах медленно подползающей электрички. Вот махнул рукой и торопливо пошел вдоль перрона за вагоном, и на лице у него было такое взволнованно-испуганное выражение, словно поезд мог не остановиться, а, наоборот, наддать ходу и увезти меня невесть куда. Через несколько секунд состав дернулся, лязгнул и окончательно встал; я сошел на перрон, — и тут же Павел схватил меня, уперевшись подбородком в плечо, и мы стояли так минуту или полторы, обтекаемые толпой, валившей из вагонных дверей.
