Часами старый доктор разговаривал с Владимиром. Юноша приучал себя к слушанию безразличного, полного сомнений голоса профессора.
Однажды, когда Владимир говорил с глубоким убеждением о возможности смены взгляда на право и моральность, молодой Остапов бросил горькие, бессильные слова:
– Ничего из этого не будет! Россия обречена на гибель…
Все почувствовали холод от этих безнадежных, унизительных мыслей. Только Ульянов внимательно посмотрел на профессора и ответил сразу:
– Россия насчитывает сто тридцать или сто пятьдесят миллионов людей, а на всем земном шаре проживает около двух миллиардов чувствующих и страдающих существ. Пусть же гибнет Россия, чтобы победила правда… общечеловеческая.
– Нет, в самом деле, это уже слишком! – воскликнул врач.
– Не можем установить чисто российской правды, – отвечал Владимир. – Не имеет она ни цели, ни средств.
– А правда «общечеловеческая»?
– Над ней все будут работать совместно: мы, англичане, негры и индусы. Вместе это пойдет легче и быстрей!
– Какая же это правда? – спросил профессор.
– Не знаю еще, но чувствую ее… здесь, здесь…
Сказав это, Владимир пальцем коснулся своего лба.
В уголке, склонившись над рукоделием, тихо сидела Елена. При последних словах Владимира она подняла на него глаза. Когда указал он на свой лоб, прикрыла веки и тихо вздохнула.
После ухода отца и брата, не отрываясь от вышиваемого куска ткани, спросила:
– Убежден ли ты, Воля, что правда умещается в мозгу?
– Да! – отвечал он. – Только в мозгу.
– Я думаю иначе! – возразила она, тряхнув светлой головкой. – Великие идеи только тогда могут иметь власть над людьми, когда превращаются в чувства. Значит это, что в делах творения, утверждения и принятия правды обязано делать сердце…
– Нет! Если сердце вступает в игру, начинаются компромиссы. Не выношу их и не признаю! – воскликнул он резко.
– Значит, Воля, ты никогда не пойдешь за голосом сердца?
– Нет, никогда! Сердце является врагом разума.
Она вздохнула и умолкла, ниже склонившись над столом.
– Почему, Лена, вздохнула? – спросил Владимир.
Долго не отвечала. Владимир терпеливо ждал, глядя, как свет лампы ложится золотыми пятнами на гладко причесанных волосах и ласкает длинные толстые косы девушки.
– Грустно мне… – шепнула она и внезапно подняла на него большие голубые глаза, полные горячих проблесков. – Воля, ты недобрый!
Владимир не отзывался.
– Ты, наверное, Воля, ничего не любишь в жизни?
Он подумал и возразил:
– Желаю добра и правды всем людям целого света.
– Значит, любишь?
– Нет! Для этого достаточно разума, – произнес спокойно.
Немного погодя Елена, не спуская с него удивительного, трогательного взгляда, шепнула:
– И никого… не любил?
Хотел ответить, но внезапно смешался и с живым румянцем на лице начал просматривать иллюстрированное издание Пушкина, лежащее на столе.
– Например, любишь ли ты меня, Воля? – донесся до него ее тихий шепот.
Ульянов дрогнул и стиснул зубы.
– Так, как я люблю Волю… как люблю отца, как любила бы мать. О нет! Люблю больше, так, как Бога!
Через стиснутые зубы он ответил:
– Не очень удивительное сравнение! Бога, Лена, нет! Это устаревшая идея, случайно остающаяся в обращении.
Не поднял, однако, на нее глаз, боялся заглянуть в ее зрачки, полные сердечных блесков.
– Для меня Бог существует! Я люблю Его, а рядом с ним Волю! – шепнула она.
– Лена! – бросил он сдавленным голосом, как если бы умолял ее о помощи.
Не видел, но догадался, что она протягивает к нему ручку, маленькую, с ямочками над каждым пальчиком. Он схватил ее, потянул почти грубо, почувствовал у своей груди бьющееся сердце Лены, и так привлек ее к себе и, щуря темные раскосые глаза, впился устами в ее холодные дрожащие губы.
– Твоя, твоя на всю жизнь, до последнего дыхания! – шепнула она с воодушевлением.
– На всю жизнь! – повторил он, и внезапно какой-то холод закрался в грудь юноши.
Не знал, или почувствовал фальшь в этих горячих словах, или охватило его злое предчувствие.
Елена, как настоящая женщина, уже планировала всю их жизнь.
– Воля закончит университет и станет адвокатом, защищать будет только самых несчастных, наиболее обиженных, как, например, Дарью, которая пошла странствовать; я закончу медицинский факультет и буду лечить самых бедных и одиноких.
Дальнейший разговор прервал профессор Остапов. Остановился на пороге и позвал:
– Идите, приятели, на ужин!
После этого разговора с Леной Ульянов старался каждую свободную минуту проводить у Остаповых. Забросил даже Маркса. В этом периоде первой любви представлялось ему, что он излишне холодный и суровый.
Мария Александровна догадалась до истины и была довольна оборотом дела.
– Очень порядочная и милая девушка! – призналась она мужу. Из хорошей семьи, серьезная, учтивая. Может, Бог даст, что дойдет это до результата. Радовалась бы этому!
– Естественно! – соглашался Ульянов. – Отец-генерал, лучший врач в городе. Это партия!
– Самое главное, что это очень достойная девушка, рассудочная и с добрым сердцем! – поправила мужа госпожа Ульянова.
– Ну и хвала Богу! – отозвался, потирая руки, отец.
Никто не знал, что Владимир переживал в это время муки сомнения. Чувствовал, что изменяет чему-то, что более важно в его собственной жизни. Припомнил себе пьяного Остапова, рассказывающего об угрызениях совести Иуды. Теперь он понимал, что еще подсознательная, неуловимая измена связана с Леной.
– А если бы сделать так, как с коньками и латынью? Покинуть Лену и взяться снова за Маркса, за свои заметки, за книги?
Не мог, однако, он преодолеть себя и шел к Остаповым, мученическим взглядом смотрел в голубые глаза Елены, улыбался отблескам на ее золотистых косах и чувствовал приятную дрожь возбуждения, когда, морща брови, она внимательно слушала его слова.
Молодой был, не мог понять, что раз представился ему случай сравнения питаемого к этой милой девушке чувства с коньками, отрывающими его от работы, значило это, что не любил ее на всю жизнь, до последнего дыхания.
Не знал этого и боролся с поглощающей его первой любовью. Боролся… поддавался ее сладким чарам и стряхивал с себя чары, чтобы в минуту слабости снова попасть к ней в руки. Ощущал то, что переживали святые во время искушения, уводящего их с божьих дорог. Поддавались соблазну, уже прикасались жаждущими устами колдовской отравленной чаши и… отбрасывали ее, чтобы оставаться в муке, прямо-таки снова валились и мечтали о новом прекрасном видении, соблазнительном, заманчивом. Презирали себя, бунтовали против слабости духа, терзали себя и побеждали во имя Божие, шагая дорогой, покрытой острыми камнями и колючками.
– Во имя какого бога должен бороться? – спрашивал себя Владимир. – Кто требует от меня этой жертвы?
Ответа нет ниоткуда – только где-то в лабиринте мозга скользнула как ловкий змей мысль удивительная, беспокойная, словно наивысшее повеление: ««Должен быть одиноким, свободным от житейских хлопот, ничем не связанным! Отдай все силы, всю мощь разума, весь жар никого не любящего сердца!».
– Чему или кому должен отдать? – шептал, чувствуя сотрясающую его дрожь.
Снова молчание. Новая борьба, сомнения, угрызения совести, слабость, голубые глаза Лены, золотые волосы и – мука, мука свыше сил!
Александр Ульянов, закончивши с червями и микроскопом, приглашал к себе коллег и знакомых. Во флигеле было шумно почти ежедневно, а комнату наполняли облака дыма и голоса спорящей молодежи.
Когда появлялся старший Ульянов, гордый невыразимо недавно полученным Крестом Святого Владимира, предоставляющим ему наследственное дворянство, молодежь умолкала сразу и завязывала ничего не значащие банальные разговоры. Однако до ушей отца доходили одиночные слова. Были это ужасные слова: революция, свобода народу, геройский поступок Желябова… Делал позднее горькие упреки сыну, говоря, что эта «банда безбожников» доведет до погибели всю семью.
Однако слухи о собраниях в доме статского советника и кавалера Ордена Святого Владимира дошли, наконец, до полицмейстера. Пригласил он к себе Ульянова и по-приятельски предупредил о том, что уже замечен и находится под наблюдением его дом, а особенно Александр Ильич, как он выразился, «молодой человек с незаурядным талантом ученого, но, к сожалению, зараженный преступными мечтаниями масонов и революционеров из партии убийц святого царя, Александра Освободителя». Старик устроил такой скандал сыну и так вспылил, что упал в обморок. Болел тяжело в течение двух недель, присматриваемый доктором Остаповым. Александр перенес свои собрания в какую-то конспиративную квартиру. В доме воцарилось спокойствие и согласие.
Зная, что отец любит шахматы, Александр часто с ним играл, а старик никогда уже не начинал разговора о неуместном для сына кавалера высочайшего ордена и таком опасном поступке. У него не было уже никаких подозрений.
