При первой возможности я старался уйти к себе и, запершись, за дверью, в одиночестве изучал свой новый, загадочный и жутковатый дар. Мне нужно было его приручить, понять, поймать с ним контакт, точно определить возможности и, наконец, признать главной частью себя. Задачка была не из легких: не только освоить практически, но разобраться со всем, что за ним стояло, а это было как совать голову в пасть зверю. Дар обрекал меня новой судьбе, раз и навсегда проводя черту между мной и другими. Представьте себе, как однажды утром вы вдруг проснулись с чужим лицом, и прикиньте, сколько ушло бы времени, сколько пришлось бы торчать перед зеркалом, чтобы привыкнуть, чтобы почувствовать себя в своей компании снова уютно. День за днем я запирался в комнате, ложился на пол и, собравшись с мыслями, посылал свое тело в воздух. Я так много тренировался, что довольно скоро научился концентрироваться и подниматься буквально за несколько секунд. Недели через две я сообразил, что ложиться не обязательно. Я научился стоя входить в нужное, похожее на транс, состояние и поднимался так, в вертикальном положении, дюймов на шесть, не меньше. Еще через три дня я обнаружил, что сделать это можно и не закрывая глаз. Можно смотреть вниз на ноги, наблюдать, как они отрываются от пола, — и ничего, колдовство действовало.
Тем временем жизнь у нас шла своим чередом. Эзопу сняли повязку, мамаше Сиу купили палку, и она начала ковылять по дому, мастер и миссис Виттерспун еженощно скрипели матрасом. Днем, из-за обилия мелких дел, не всегда было просто найти предлог, чтобы уйти запереться. Несколько раз мне казалось, будто мастер меня раскусил и прощает ложь лишь по той причине, что голова у него занята своими проблемами. В любом другом случае я, отвергнутый ради какой-то тетки, наверняка исходил бы ревностью и страдал. Но теперь я — как выяснилось, воздухорожденный — перестал видеть в мастере некое божество, и не так уж он стал мне и нужен. Теперь он был для меня самый обыкновенный человек, не лучше и не хуже прочих, и коли хочется ему тратить время на кувыркания с этой скелетиной из Вичиты, то меня это не касается. У него свои дела, у меня свои, ну, и раз так, значит, так. Я, в конце концов, сам научился летать, по крайней мере — взлетать, так что как-нибудь обойдусь, я теперь сам по себе. Как потом оказалось, я тогда всего лишь приблизился к следующей ступени. Далеко мне было до мастера, с его изощренным умом, так же, как и до звезды, которой, я думал, я стал.
Эзоп, который никак не мог примириться с отсутствием пальца, пал духом, превратился в жалкую тень себя прежнего, а я, чересчур увлекшись своими экспериментами, пусть и проводил с ним почти все свободное время, уделял ему внимания меньше, чем нужно. Эзоп спрашивал, почему я столько сижу у себя, и однажды (кажется, это было пятнадцатого или шестнадцатого декабря) я, желая избавить его от сомнений, решил немножко соврать. Я не хотел, чтобы он подумал, будто я его разлюбил, и потому предпочел в той ситуации мелкую ложь молчанию.
— Дело в том, что я хочу приготовить сюрприз, — сказал я. — Если обещаешь ни словом, ни звуком, так и быть, расскажу.
Эзоп недоверчиво посмотрел на меня.
— Опять ты за свои штучки?
— Никаких таких штучек, клянусь. Все по правде, сам слышал, своими ушами.
— Не крути. Если есть что сказать, говори прямо.
— Ладно, сейчас скажу. Только сначала дай слово.
— Надеюсь, оно того стоит. Тебе прекрасно известно, я не люблю давать обещания просто так.
— Еще как стоит!
— Хорошо, — сказал он, начиная терять терпение. — Так и о чем же, брат, речь?
— Подними правую руку и поклянись, что не скажешь. Клянись могилой матери. Клянись, чтоб глаза лопнули. Чтоб тебе не переспать даже со шлюхой черномазой.
Эзоп вздохнул, сгреб левой рукой мошонку — потому что у нас было правило именно так давать страшные клятвы — и поднял вверх правую руку.
— Обещаю, — сказал он и повторил все, что я велел.
— Так вот, — сказал я и принялся отчаянно импровизировать. — Дело вот в чем. На следующей неделе у нас Рождество, мы его будем встречать, причем вместе с миссис Виттерспун, и так вот, они говорили про двадцать пятое, а я слышал. Будет индейка, пудинг, подарки и, может быть, даже попкорн, ну, и елка. А коли так — а похоже, что так, — то а я-то чего? Ты ж понимаешь. Мне, значит, подарят подарок, а я? Вот я и бегаю к себе в комнату. Хочу приготовить подарок, самый что ни на есть сюрприз — дошел своими куриными мозгами. Погоди, брат, немножко, через неделю увидишь, стоит оно или нет.
Про Рождество я сказал чистейшей воды правду. Ночью я действительно слышал, как мастер Иегуда разговаривал за стенкой об этом с миссис Виттерспун, только не сообразил про подарок. Но когда эта мысль случайно возникла в разговоре, я сразу за нее ухватился: это и был мой шанс, мой тот самый счастливый случай, которого я ждал. Если праздник и впрямь состоится (мастер в тот же вечер объявил за столом, что состоится), я им воспользуюсь и покажу, на что я теперь способен. Это будет мой всем подарок. Я встану и полечу на глазах изумленной публики, и мир наконец узнает про мою тайну.
Примерно десять дней я потом прожил как в кошмарном сне. Репетиции репетициями, а как знать — вдруг на глазах изумленной публики я возьму да и упаду? Если номер провалится, я же стану посмешищем, темой для анекдотов на ближайшие двадцать семь лет. Наконец наступил самый длинный и мучительный день моей жизни. Рождество у нас в доме, как ни взгляни, удалось на славу, мастер Иегуда устроил настоящий праздник, веселый и шумный, и только один я сидел ничему не рад. Индейка не лезла в глотку, а пюре, приготовленное из репы, казалось на вкус вроде бумажного клея с землей. Когда перешли в гостиную петь гимны и раздавать подарки, мне захотелось удрать. Миссис Виттерспун начала первая и подарила мне синий свитер с красным оленем на груди. Потом подошла мамаша Сиу с парой связанных ею носков, а потом подошел мастер, вручив мне новый, беленький, твердый бейсбольный мяч. Потом подошел Эзоп и преподнес портрет сэра Рэли, вырезанный из книжки, в гладкой эбонитовой рамке. Все это были роскошные подарки, но я, разворачивая очередной пакет, лишь мрачно, почти неслышно благодарил и ничего не мог с собой сделать. Каждый новый подарок приближал к раскрытию тайны, отнимал еще одну каплю и так невеликого мужества. Развернув последний, я сломался — сел и решил ничего не показывать. Я не готов, сказал я себе, еще нужно потренироваться, и, найдя одну отговорку, потом сразу придумал с десяток. Однако не успел я попрочнее приклеиться к стулу, как тут-то оно и случилось — Эзоп сдал меня за два цента.
— Теперь очередь Уолта, — сказал он со всей простотой, думая, будто я человек слова. — Он что-то нам приготовил, и мне не терпится это увидеть.
— Правильно, — сказал мастер, повернувшись и пронзая меня насквозь своим всеведущим взглядом. — Слово за юным мистером Роули.
Все посмотрели на меня. У меня не было другого подарка, и если бы я так и остался сидеть, они сочли бы меня неблагодарной дрянью и были бы правы. Коленки у меня задрожали, я поднялся со стула и пропищал, как церковная мышь:
— Внимание, леди и джентльмены. Может, конечно, ничего не выйдет, но зато никто не скажет, будто я не попробовал.
Они смотрели с таким любопытством, таким удивлением и вниманием, что я, стараясь от них отвлечься, закрыл глаза. Я сделал глубокий медленный вдох, потом выдох, потом широко раскинул руки, тем спокойным, расслабленным движением, какое далось после долгих часов тренировок, потом вошел в транс. Я стал подниматься почти мгновенно, а повиснув примерно в шести или семи дюймах от пола — в начале первого года это был мой предел, — открыл глаза и посмотрел вниз, на свою изумленную публику. Мамаша Сиу, миссис Виттерспун и Эзоп разинули рты, изобразив три абсолютно одинаковые, ровные «о». Мастер стоял улыбался, но по щекам у него катились слезы, и я смотрел на него, а он расстегнул воротник и потянул за шнурок. Я опустился, а он снял с себя шарик и протянул мне. Все молчали. Я пошел к нему через комнату, глядя только ему в глаза, не осмеливаясь посмотреть куда-то в другую сторону. Я подошел, и он сел. Я взял у него свой мизинец и упал перед ним на колени, второй раз зарываясь лицом в его черные брюки. Так прошла, наверное, минута, а потом я собрался с духом и встал. Я выбежал из гостиной, рванул через кухню во двор и стоял там, жадно глотая морозный воздух, глотая жизнь, под бесконечным огромным небом, усыпанным зимними звездами.
~~~
Через три дня мы попрощались с миссис Виттерспун, помахав с кухонного порога вслед ее изумрудно-зеленому «крайслеру». Наступил 1927 год, и всю его первую половину я работал с диким упорством, постепенно, еженедельно, понемногу продвигаясь вперед. Мастер ясно сказал, что уметь подниматься в воздух это всего лишь начало. Приятное достижение, только им одним не удивишь. Способностью левитировать обладает масса народу, левитаторов полно даже в «белых», так называемых цивилизованных, странах Европы и Северной Америки, не говоря об индийских факирах и тибетских монахах. В одной только Венгрии и только в начале века их было пятеро, сказал мастер, причем трое в его родном Будапеште. Само по себе это искусство удивительно, однако публике быстро надоедает, когда кто-то просто висит над полом, так что на этом далеко не уедешь. Левитация дискредитирована всякими жуликами и шарлатанами, которые напустят на сцену дыму, чтобы не было видно зеркал, и срывают дешевый успех, а уж номер с «летящей» девицей, какой-нибудь коровой в блестящем трико, способен показать любой, самый убогий, самый безмозглый маг из ярмарочного балагана — в обруче чего ж не взлететь хоть на высоту роста, а туда же: «Посмотрите, никаких веревок!» Без таких номеров теперь не обходится ни одна программа, а настоящие левитаторы оказались не у дел. Трюкачество распространилось настолько, что все привыкли, и теперь, когда публика видит что-нибудь настоящее, она и слышать об этом не хочет, предпочитая свои фальшивки.
