– Значит, больше не можешь.
– Нет, могу, Дениза. И хочу. Оказывается, жвачка меня успокаивает. Не надо поднимать шум по пустякам.
Стеффи ухитрилась привлечь наше внимание одной лишь силой мольбы на лице. Рука ее лежала на микрофоне трубки. Она не говорила, а только беззвучно шевелила губами:
«Стоверы хотят прийти».
– Родители или дети? – спросила Бабетта. Моя дочь пожала плечами.
– Они нам не нужны, – сказала Бабетта.
– Не пускай их, – сказала Дениза.
– А что сказать?
– Скажи все, что хочешь.
– Главное – сюда их не пускай.
– Они зануды.
– Скажи, пускай дома сидят.
Стеффи отошла подальше вместе с телефоном и повернулась так, словно хотела заслонить его своим телом. В ее взгляде сквозили страх и возбуждение.
– Маленький кусочек жвачки не может причинить никакого вреда, – сказала Бабетта.
– Наверно, ты права. Все это ерунда. Всего лишь предупреждение на пачке.
Стеффи повесила трубку.
– Всего лишь опасно для здоровья, – сказала она.
– Всего лишь крысы, – сказала Дениза. – Наверно, ты права. Все это ерунда.
– Может, она думает, что они скончались во сне.
– Всего лишь никчемные грызуны, так что какая разница?
– Какая разница, что за шум по пустякам? – сказала Стеффи.
– К тому же, хотелось бы верить, что она жует только два кусочка в день, ведь она то и дело все забывает.
– Что это я забываю? – спросила Бабетта.
– Так, ничего особенного, – сказала Дениза. – Все это ерунда.
– Что я забываю?
– Валяй, жуй свою жвачку. Не обращай внимания на предупреждение. Мне все равно.
Я поднял Уайлдера со стула и громко чмокнул его в ухо, а он съежился от удовольствия. Потом я посадил его на стойку и пошел наверх искать Генриха. Тот сидел у себя в комнате и изучал расположение пластмассовых шахматных фигур.
– Все еще играешь с тем парнем, что сидит в тюрьме? Ну и как идут дела?
– Неплохо. Кажется, я загнал его в угол.
– Что ты знаешь об этом парне? Я давно хотел спросить.
– То есть, кого он убил? Вот что нынче важнее всего. Забота о жертве.
– Ты уже очень долго играешь в шахматы с этим человеком. Что тебе о нем известно кроме того, что он приговорен к пожизненному заключению за убийство? Молодой ли он, старый, черный, белый? Вы хоть что-то сообщаете друг другу помимо шахматных ходов?
– Иногда мы переписываемся.
– Кого он убил?
– На него оказывали давление.
– Ну и что дальше?
– Положение стало безвыходным.
– Тогда он взял да и застрелил кого-то.
– Кого?
– Каких-то людей в Айрон-Сити.
– Сколько?
– Пятерых.
– Пять человек.
– Не считая полицейского, которого убил позже.
– Шесть человек. У него была маниакальная страсть к оружию? Был целый арсенал, припрятанный в его убогой комнатенке неподалеку от шестиэтажного бетонного гаража?
– Несколько пистолетов да винтовка со скользящим затвором и оптикой.
– С оптическим прицелом. Откуда он стрелял? С путепровода, из окна арендованной комнаты? А может, вошел в бар, в прачечную, в контору, где раньше работал, и открыл беспорядочную пальбу? Люди бросаются врассыпную, прячутся под столами. На улице все думают, что начался фейерверк. Я как раз ждал автобуса, когда услышал такой треск, точно фейерверк начался.
– Он поднялся на крышу.
– Снайпер на крыше. А перед тем, как подняться на крышу, он сделал запись в дневнике? А может, записал свой голос на магнитофон, сходил в кино или, чтобы освежить все это в памяти, прочел книжки о других людях, совершавших массовые убийства?
– Записал свой голос.
– Записал свой голос. И что он сделал с записью?
– Послал людям, которых любил, попросил прощения.
– «У меня нет другого выхода, братцы». Жертвы были совершенно незнакомыми людьми? Или он имел на них зуб? Может, его с работы уволили? А голосов он часом не слышал?
– Это были совершенно незнакомые люди.
– Он слышал голоса?
– По телевизору.
– Обращались только к нему? Его выбрали?
– Велели ему войти в историю. Ему было двадцать семь. Безработный, разведен, машина на кирпичах вместо колес. Жизнь дала трещину.
– Настойчивые голоса, оказывающие давление. А как он вел себя с прессой? Раздавал интервью, писал письма редактору местной газеты, пытался заключить договор об издании книги?
– В Айрон-Сити нет прессы. Когда он об этом задумался, было уже поздно. По его словам, доведись начать все сызнова, он совершил бы не обычное убийство, а политическое.
– Сделал бы более тщательный отбор, убил одного знаменитого человека, прославился.
– Теперь он знает, что не войдет в историю.
– Как и я.
– Но у тебя есть Гитлер.
– Что правда то правда.
– А что есть у Томми Роя Фостера?
– Ну хорошо, обо всем этом он рассказывает тебе в письмах. А ты о чем пишешь, когда отвечаешь?
– О том, что лысею.
Я взглянул на него. Он был в тренировочном костюме, на шее – полотенце, махровые потнички на запястьях.
– Ты знаешь, что сказала бы твоя мама насчет этой игры в шахматы по переписке.
– Я знаю, что сказал бы ты. Ты уже это говоришь.
– Как там твоя мама? Она писала тебе в последнее время?
– Она хочет, чтобы летом я приехал в ашрам.
– А ты хочешь?
– Кто знает, чего я хочу? Кто знает, чего хотят все? Разве можно вообще быть в чем-то уверенным? Разве все это не зависит от химического состава мозга, от сигналов, посылаемых во все стороны, от электрической энергии в коре? Откуда тебе известно, что ты на самом деле чего-то хочешь? Может, это просто какой-то нервный импульс в голове? В каком-нибудь неприметном месте одного из полушарий головного мозга происходит некое незначительное изменение, и вот мне вдруг хочется поехать в Монтану – или не хочется. Откуда мне знать, что я и вправду хочу поехать, что это не результат деятельности каких-нибудь нейронов или чего-то подобного? Может, дело просто в случайном сигнале, полученном спинным мозгом, а я, оказавшись вдруг в Монтане, начинаю понимать, что вовсе не хотел туда ехать. Я не могу управлять процессами, происходящими у меня в мозге, и потому понятия не имею, чего захочу через десять секунд, а уж насчет Монтаны будущим летом и подавно не знаю. Все дело в этих процессах в мозге, и никто понятия не имеет ни о себе как о личности, ни о каком-нибудь нейроне, который попросту либо случайно возбуждается, либо случайно не возбуждается. Не потому ли Томми Рой убил тех людей?
Утром я направился в банк. Там подошел к кассе-автомату, чтобы проверить остаток своего счета. Вставил карточку, ввел секретный код, напечатал запрос. Сумма на экране приблизительно соответствовала моим собственным подсчетам, она тускло высветилась после долгого изучения документов, сложных арифметических действий. Безмерно благодарный, я вздохнул с облегчением. Система помиловала мою душу грешную. Я почувствовал ее поддержку и одобрение. Аппаратное обеспечение системы, ее главное электронное устройство заперто в одном из помещений какого-то далекого большого города. Какая замечательная слаженность действий. Я осознал, что сейчас было засвидетельствовано и подтверждено существование чего-то очень ценного лично для меня – но не денег, отнюдь не денег. Двое вооруженных охранников вывели из банка психически неуравновешенного субъекта. Система была невидима и потому производила еще более глубокое впечатление, вызывала еще большее беспокойство при взаимодействии с ней. Но мы сходились во взглядах, по крайней мере, до поры до времени. Сети, схемы, потоки, гармонии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
