— Я хочу знать, что происходит в мире, — объясняла ему она. — Может начаться война, и раз уж у нас нет настоящего дома, надо знать, куда лучше всего уехать.
— Если будет война, милая Фейт, то лучше всего вам уехать со мной в Африку. У меня чудная вилла в Алжире. Мои слуги будут в вашем распоряжении, и вам никогда не придется прислуживать за столом.
Жиль говорил это регулярно, а Фейт всегда очень вежливо улыбалась и отвечала «Нет, спасибо», а внутренне усмехалась, представляя себя в шальварах и чадре.
Ральф и Поппи на неделю уехали в Ниццу к друзьям. Однажды, выйдя из дому, Фейт встретила почтальона, и тот отдал ей письмо, пересланное сюда Женей. Она прочла его на ходу, по дороге в кафе. Оно было на французском, а писал его некто Луис. В письме говорилось, что Джейк болен и находится в лагере беженцев неподалеку от Перпиньяна. Когда Фейт пришла в кафе, Жиль уже сидел за столиком. Фейт принесла ему кофе, попросила у него газету и прочла колонку, посвященную обстановке в Испании. В голове у нее созрел план. Наливая Жилю вторую чашку кофе, она спросила:
— Не могли бы вы одолжить мне свое авто?
От нее не укрылось, как он сразу поскучнел, но, поскольку всегда оставался джентльменом, быстро скрыл свое неудовольствие.
— Разумеется. Могу я полюбопытствовать, для чего?
— Мой брат попал в лагерь беженцев в Аржеле. У него при себе нет никаких документов, поэтому охрана не верит, что он англичанин. Я подумала, что, возможно, они поверят мне, если я явлюсь на вашем роскошном авто и в мехах.
— Богатство всегда производит хорошее впечатление, — согласился Жиль. Он достал из кармана ключи. — Разумеется, я одолжу вам свою машину, милая Фейт. — Он взглянул на нее. — Полагаю, водить вы умеете?
В Ла-Руйи она водила старый Женин фургон марки «ситроен» и полагала, что по своему устройству автомобиль Жиля не сильно от него отличается. Она расцеловала своего благодетеля в обе щеки и помчалась к владельцу кафе отпрашиваться на два дня. Дома она надела платье «холли-блю», напоминающее расцветкой бабочку-голубянку, и старое лисье манто Поппи, вдела в уши серьги с бриллиантами, напудрилась и накрасила губы. Глядя на себя в зеркало, она подумала, что выглядит по меньшей мере двадцатипятилетней и жутко богатой. Однако управлять автомобилем Жиля оказалось не так просто, как ей представлялось. На узких окраинных улицах Марселя Фейт пару раз его поцарапала, но, по счастью, царапины были почти незаметны. Когда она выехала из города и повернула на запад, стало проще. Мягкий складной верх машины защищал от ветра и мокрого снега; напряжение спало, и Фейт получила возможность спокойно обдумать свои дальнейшие действия.
В конце января 1939 года, когда армия генерала Франко вошла в Каталонию, Джейк в числе десяти тысяч других беженцев двигался из Барселоны к французской границе. Он шел медленно, потому что подхватил инфлюэнцу и кашель изводил его больше, чем аэропланы легиона «Кондор», обстреливающие колонну беглым огнем. Стояла отвратительная погода — холодный дождь со снегом, которая, по мнению Джейка, создавала вполне подходящий фон для гибели Республики. Джейка знобило: то откуда-то из самого сердца по всему телу расползался леденящий холод, то он обливался потом, охваченный болезненным жаром. Он подозревал, что у него высокая температура, и больше всего ему хотелось свернуться калачиком в ближайшей канаве, но он продолжал идти — просто потому, что рядом шли его товарищи, а в этой странной, перевернувшей все с ног на голову войне верность тем, кто сражался с тобой бок о бок, осталась единственным из нормальных человеческих чувств. Временами Джейк отставал и присаживался на обочину, и тогда ему казалось, что вся истерзанная, измученная Испания, спотыкаясь, бредет мимо — женщины с младенцами на руках, детишки с куклами или мячиками, ошметками когда-то счастливого детства… Рядом с Джейком неизменно был Луис. Только ради него Джейк поднимался и снова брел вперед, с трудом заставляя себя переставлять ноги.
На границе все повеселели, надеясь, что скоро окажутся в безопасности. Джейк видел, что многие останавливались и зачерпывали горсть испанской земли, чтобы унести с собою во Францию. Сначала французы пускали через границу только женщин, детей и раненых; через несколько дней было позволено проходить и всем остальным. В лагере под Аржеле, который представлял собой всего лишь часть песчаной дюны, обнесенной колючей проволокой, Джейк видел страшные сны. Ему снился мальчик, который отказался сражаться, и тогда двое мужчин в кожаных плащах отвели его в сторону и выстрелили в затылок; ему снились дети, расстрелянные с самолетов и распростертые в грязи; ему снился заключенный, которого живьем закопали в канаве — по-видимому, сводя старые счеты. Среди этих кошмаров мелькали и другие видения: он в Ла-Руйи, гуляет по лесу около замка; рядом с ним родители, Фейт, Николь, Гай, Феликс. Ярко светит солнце, и Джейка охватывает чувство почти невыносимой ностальгии.
В Аржеле им пришлось спать под открытым небом, а поначалу не было также ни пищи, ни воды. Луис вырыл в песке ямку, и Джейк, завернувшись в плащ, скрючился там, словно впавший в спячку зверек. Долгими холодными тоскливыми часами они говорили о будущем. У Луиса были в Париже друзья, они издавали газету левого толка; он собирался поехать к ним, когда их выпустят. Луис звал Джейка с собой: «Парижские девушки очаровательны», — добавлял он, рисуя в воздухе волнообразные изгибы. Джейк кашлял и выдавливал из себя улыбку. Тревожась за него, Луис говорил вооруженным французским охранникам, что Джейк — англичанин. Но охрана ему не верила. У Джейка не было никаких документов, а в горячечном бреду он говорил на нескольких языках. К тому же почти все иностранцы покинули Испанию еще в октябре, когда Интернациональные бригады были распущены. Тогда Луис сумел отправить письмо, адресовав его в Ла-Руйи, хотя Джейк не имел представления, где сейчас может находиться его семья.
Когда за ним пришел охранник, Джейку как раз снился сон о мужчине, который сгорел заживо. Вероятно, из-за этого сна он поначалу отказывался идти куда-либо, но Луис успокоил его, сказав, что за ним приехала сестра. До Джейка не сразу дошел смысл его слов: он не мог представить себе Фейт посреди этой грязи и холода, а когда понял, что это правда, не смог сдержать слез облегчения. Он обнял Луиса, прошептал ему: «Встретимся в Париже», и пошел за охранником через дюны.
В первое мгновение он Фейт не узнал. На ней было старое голубое платье и мамино манто, и Джейк с большой неохотой вынужден был признать, что выглядит она сногсшибательно и необычно, как иностранка. Похоже, охранники разделяли это мнение: они предлагали ей сигареты, кофе и лезли вон из кожи, чтобы чем-нибудь угодить. Она жеманно смеялась, что было на нее совершенно не похоже, но, едва она увидела Джейка, выражение ее лица изменилось.
— О, Джейк! — воскликнула она, бросилась к нему и обняла. Он понял, что она плачет, только когда почувствовал у себя на шее ее горячие слезы.
Понимая, что Джейку сейчас нужно отвлечься, чтобы не сойти с ума, Фейт не стала его ни о чем расспрашивать, а принялась рассказывать сама.
— Я сказала им, что я дочь английского герцога, а ты — мой брат. Ну и, конечно, пришлось дать на лапу. Хорошо еще, что в машине нашлись какие-то деньги.
Увидев машину, Джейк широко раскрыл глаза и воскликнул:
— Господи, да это «фантом»!
Фейт пришлось рассказать ему о Жиле.
— Ты его любовница?
— Конечно, нет. — Фейт открыла отделение для перчаток и достала оттуда фляжку с коньяком. — Просто он ходит в кафе, где я работаю. Но он симпатичный. Думаю, он контрабандист.
Она дала Джейку коньяка, скормила ему шоколадку, которая тоже нашлась в отделении для перчаток, и накинула на плечи плед. Они поехали, и Фейт заметила, что по мере того как Испания и лагерь беженцев остаются далеко позади, напряжение постепенно отпускает Джейка. Через некоторое время она спросила:
— Почему ты сбежал на эту войну, Джейк?
Он пожал плечами.
— Из-за Феликса. Помнишь, он сказал, что республиканцы проиграют. — Он усмехнулся. — Я воображал, что буду сражаться за свободу. Не очень-то у меня получилось сдержать нарастающую волну фашизма, ты не находишь?
Фейт пригляделась к нему. Джейк заметно изменился с тех пор, как полтора года назад покинул Ла-Руйи. Об этом говорили не только ввалившиеся щеки, грязь и щетина, чувствовалось, что произошедшие в нем перемены глубоки и необратимы.
— Ты всегда был чрезмерно честолюбив, — сказала Фейт, но при этом нашла и сжала его руку. — Как там было?
— Все время шли дожди, у меня прохудился сапог, и я стер ногу до крови. И у меня почти не прекращался понос, а еще я постоянно сбивался с дороги. Мы все время куда-то шли, а как только добирались до места, оказывалось, что нужно идти куда-то еще. Я мерз, уставал, и у винтовки вечно заедал затвор. — Он вынул из кармана потрепанный кисет и протянул Фейт. — Не скрутишь мне сигарету? А то у меня слишком руки дрожат.
