Честно говоря, роман с Дыбенко становился иногда Александре просто невыносимым. Ах, как она жалела, что поддалась на провокацию, что позволила уговорить себя вступить с ним в брак – пусть даже новый, гражданский! Правда, это было первое советское бракосочетание, и потом в своих записках она попытается оправдаться сама перед собой: «Мы соединили свои судьбы первым гражданским браком в России. Я и Павел решили так поступить на тот случай, если революция потерпит поражение и мы вместе взойдем на эшафот. Гражданское бракосочетание стало единственно законным, а формальности были простыми… Я не намеревалась легализовать наши отношения, но аргументы Павла (если мы поженимся, то до последнего вздоха будем вместе) поколебали меня. Важен был и моральный престиж народных комиссаров».
Когда известие о том, что Дыбенко и Коллонтай «расписались», то есть не венчались, а просто-напросто оставили свои записи в книге регистрации (отсюда и взялось это выражение), дошло до Ленина, он сначала отказался верить, а потом выразился в том смысле, что самым страшным наказанием для новобрачных будет сохранение супружеской верности – хотя бы в течение года. Но надо отдать должное Александре – с того момента, как они с Павлом «расписались», она прекратила все свои интрижки. Самой стало интересно: да неужели она способна на верность одному, отдельно взятому мужчине?
Оказалось, способна. А вот Павел…
Она отчаянно любила Павла – так, как может любить взрослая женщина, последней любовью (то есть Александра была убеждена, что эта любовь у нее последняя, но будущее покажет, что это далеко не так!), и смирилась бы, конечно, с тем, что она у Павла на втором месте после Мировой Революции. Но быть на пятом или шестом месте после его любовниц – молодых любовниц! – такое перенести ей было трудно.
А наткнулась она на это в упор, классическим способом: «случайно» нашла в кармане мужа любовные письма от самых разных дамочек. И начатый его ответ к одной из них – он, значит, поддерживал переписку не только с ней! Самое ужасное, самое обидное: тоже называл ту, другую, голубем… Ну и убогая же у него любовная фантазия! Хоть бы курочкой назвал, синичкой, что ли, или ласточкой… Да пусть даже голубкой, только не писал бы «Голуб ты мой», все так же – без мягкого знака на конце слова…
Почерк одной из соперниц показался Александре страшно знакомым. Не сразу она сообразила, что письмо писала ее собственная секретарша Тина – тихое, безответное, беззаветно преданное существо, серая мышка… та самая, которая оказалась темной лошадкой.
Самым тягостным для Александры было знать, что все эти поганые девки молоды, молоды, гораздо моложе ее, и будущее принадлежит им, а не ей. В своем блистательном апломбе, окруженная извечным мужским поклонением и жаркой любовью Павла, Александра, как правило, не думала о возрасте, забывала о нем. Однако жизнь иной раз так ехидно пинала в бок, завистливо бормоча: эй, девуля, не забывайся! Memento mori! Ну, ладно, не о смерти, так о возрасте все же memento!
Вот один из таких пинков, после которых ей жить не хотелось. Как-то раз Александре пришлось срочно отступать с красными частями. Путь для бегства был только один – пароходом по Днепру, причем в форме сестры милосердия и с фальшивыми документами. Кто-то при посадке стращал: мол, захватив госпиталь красных, деникинцы первым делом насилуют сестер милосердия. И тут же «успокоил», глядя на Александру: «Старух не трогают, девки есть».
Да она его убить готова была!
Теперь ситуация повторялась: Павел не трогал старуху, у него были девки!
Александра заявила мужу, что разрывает их связь и хочет развестись. В ответ полетели отчаянные письма: «Милый Голуб не дай погибнут мне. Шура, милая, милая, дорогой, нежный Голуб, в минуту выезда на рассвете в бой пишу тебе и вижу твои страдания. Мне никого другого не нужно, другой у меня нет. Я умоляю, чтобы в этот день, когда у меня больше нет моего Голубя, нет смысла в жизни, пусть меня сразит пуля на посту – твоего верного, нежно любящего тебя. Это для меня единственное спасения и единственная радост…»
В этом же роде Павел еще долго клялся в любви письменно – со всех фронтов и устно, когда выпадала оказия повидаться. Чтобы развеять сомнения Александры, вызвал ее на Украину, где воевал в то время. Мол, посмотри, живу один, никто близ меня не вьется, никакой другой «голуб». Попутчиками Александры были два француза – Жорж Садуль, «наблюдатель французского правительства», исполнявший обязанности корреспондента сразу нескольких иностранных газет, и еще один, черноглазый, молодой, по имени Марсель. Фамилии его Александра тогда не запомнила, не до него было. Напряженный взгляд его черных глаз – вот что осталось в памяти, да и то ненадолго, ну и еще то, как он пытался защитить ее от пуль (вагон часто обстреливали).
Чтобы еще больше упрочить любовные, семейные отношения с Александрой, Павел повез жену в родную деревню, показать отцу с матерью. Поглядеть на дорогого, знаменитого гостя пришла и поповна. Та самая… Как пришла, так и ушла, не в силах смотреть, как Пашка принародно лапает другую, комиссаршу, и из кожи вон лезет, чтобы показать, как она ему дорога. Александра же отметила, что поповна еще весьма хороша, и порадовалась торжеству над очередной молодой соперницей.
Увы, недолго длилась та радость…
Александра приехала к Павлу в Одессу. Ходили слухи, что у него там опять завелась любовь – красивая и молодая. «Красивая девушка», как называла ее про себя Александра, поскрипывая зубами от ревности. Но вроде бы повода ревновать на сей раз не было. Глаза Павла сияли любовью к жене! А если он даже и задерживался по вечерам (и задерживался часто!), то уверял, будто играет в карты «с товарищами из штаба» (в наше время это прозвучало бы так: у нас корпоративные вечеринки, и я должен соблюдать законы своего бизнес-клуба). Александра сходила с ума от беспокойства, не слишком-то доверяя его уверениям. И после особенно долгой задержки, когда Павел вернулся уже за полночь, вдобавок трезвый (а это подозрительно, товарищи!), она, встретив его возле дома, снова сказала:
– Между нами все кончено. В среду я уеду в Москву. Совсем. А ты можешь делать, что хочешь, – мне все равно.
То, что случилось потом, она лишь через много лет с трудом решилась описать в заметках к будущим мемуарам: «Павел быстро, по-военному, повернулся и поспешил к дому. У меня мелькнуло опасение: зачем он так спешит? Но я медлила. Зачем, зачем я тогда не бросилась за ним? Поднимаясь по лестнице террасы, я услышала выстрел. Павел лежал на каменном полу, по френчу текла струйка крови. Павел был еще жив. Орден Красного Знамени отклонил пулю, и она прошла мимо сердца. Начались жуткие, темные дни борьбы за его жизнь и тревог за его непартийный поступок. Я ездила для доклада и объяснений в парткомитет, старалась смягчить поступок Павла (они там уже знали больше, чем я думала, и больше меня самой). Я во всем винила себя. Только позднее я узнала, что в тот вечер «красивая девушка» поставила ему ультиматум: «либо я, либо она». Бедный Павел! Она навещала его больного тайком, когда я уезжала в партком.
