И тут я сообразила, что еще неизвестно, придешь ли ты за своими вещами. Хоть Янка и утверждал, что шведы безрезультатно обыскивали Конвент, но ведь они могли схватить тебя где-нибудь поблизости. Я вспомнила твое лицо, твой единственный взгляд, и мне захотелось выбежать из дома, помчаться туда, к краснокирпичной стене – вдруг опять ведут тебя, связанного, мимо, чтобы опять кричать в лицо сержанту и опять броситься на каменный порог! Это было необъяснимо – я ведь привыкла все свои поступки подтверждать доводами разума и жить рассудительно, как все вокруг, как меня научили с детства. Это было необъяснимо, как узор в глубине янтаря, высвеченный внезапным солнечным лучом. Ведь не возник же он в миг моего взгляда! Он был там всегда, и, чтобы обнаружить его, нужен был именно этот луч…
Я подумала – а вдруг все это так? Вдруг тебя уже подводят к воротам Рижского замка? Или Цитадели? Вдруг тебе остается лишь час жизни? А что же останется мне от тебя? Кучка пепла?
И, повинуясь тому необъяснимому, что высветилось во мне сегодня, я спрятала твой сверток в печку – благо еще не топили. Я бережно сложила каждую бумажку, туго привернула крышечки пузырьков, подоткнула края парусины.
В детстве я видела московитов – послы проезжали через Ригу. Мы все бегали смотреть, как в окружении эскорта черноголовых медленно проезжали в каретах бородатые люди в высоких шапках, во множестве шуб – одна поверх другой. Были и в европейском наряде, но не такие занятные. Потом их поселили в форштадте, для чего у бородатых бюргеров взяли много хорошей мебели. Так далеко из дому мне убегать не позволяли, и больше в ту весну я их не видела.
И теперь появился ты… Не суровый старик в парче и мехах, какого я запомнила, и не чудовище в семь футов ростом, как говорили про царя московитов, а юный, русоволосый, лишь немногим выше меня. Я снова вспомнила тот миг, когда мы застыли – глаза в глаза. Нет, и думать нельзя было о том, что ты умрешь, чтобы не накликать беду.
Тут во дворе началась суета. Я выглянула в окно и спросила у кухарки Кристины, в чем дело. Она ответила, что шведские солдаты ломятся в дом, а их сержант кричит, будто у него есть ордер на обыск, наши же Олаф и Бьорн, как на грех, сейчас где-то в Цитадели.
Я побежала вниз – разбираться. И из сердитых ответов Эрикссена поняла, что ты на свободе! Солдаты обыскали сеновал, с торжеством притащили те твои вещи, что мы для них оставили, но ничего больше им найти, разумеется, не удалось, хотя я сама показывала им людские комнаты и даже мастерскую. Сержант беспокоился, шумел и распоряжался, а бывший с ним офицер молчал, но по тому, как сержант после каждого своего приказания вопросительно глядел на офицера, я поняла, что это куда более важная, чем сержант Эрикссен, персона.
Отец, конечно, позволил шведам обыскать дом – во-первых, он и не подозревал, насколько обвинения сержанта близки к истине, а во-вторых, молчаливый офицер вежливо перед ним извинился за беспокойство. Сидя у окна, отец ждал результатов обыска. Когда выяснилась полная его бесполезность, офицер быстро ушел, а Эрикссену, к великой моей радости, пришлось выслушать от недовольного отца строжайший выговор, смысл которого сводился к тому, что Рига безотказно поит и кормит – главным образом, судя по поведению господина сержанта, видимо, поит! – двенадцать тысяч дармоедов, которые только вносят суматоху в жизнь порядочных бюргеров.
Я присутствовала при этом и особенно подчеркивала то обстоятельство, что из-за неповоротливых олухов кирасирского полка его величества испортила новое платье. Эрикссен сердито передо мной извинился.
Потом мы с отцом остались одни. Он стащил с головы круто завитой парик и велел Маде убрать в шкаф парадный камзол и кафтан.
– Ну, моя милая дочь, пора бы и ужинать, – сказал он. – Устрою же я взбучку этому Андрису, когда вернется! Где его черти носят?
– Мне кажется, он не вернется, – осторожно ответила я. – Мне кажется, лейтенант был прав…
Кажется!.. Перед моими глазами стояли пятиугольнички бастионов, и равелины между ними, и кружочки башен с надписями, и даже нарисованные волны и смешные кораблики на Даугаве…
В конце концов, я поступила достаточно милосердно. Я помогла тебе спастись. Дальше живи, как знаешь. Уходи отсюда с миром и больше не появляйся на моем пути! Между нами – тридцатифутовый рижский вал и пушечный огонь с бастионов.
– Ты говоришь глупости, это ерунда, – небрежно возразил отец. – Что у вас с Кристиной на ужин?
– А если вдруг не ерунда?
Отец внимательно посмотрел на меня.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что помогла вражескому лазутчику, заведомо зная, кто он такой?
Я вздохнула. Я знала, что у тебя слишком быстрый и умный взгляд для простого конюха. Еще я знала, как оборвалось дыхание, когда я встретила тебя у иоанновской церкви. Но ведь отцу этого не объяснишь.
– Одно дело – выручать своего слугу, который живет в твоем доме и ест твой хлеб. Я рад, что ты заступилась за нашего конюха, я воспитал тебя настоящей хозяйкой и хорошей женой для мастера. Другое дело – политика… Я никогда ею не занимался, и мой отец, и мой дед тоже. Мы платили все налоги, которых от нас требовали, тем, кто требовал, и совесть наша была чиста. Зачем нам это? Мы обтачивали и шлифовали янтарь. А янтарь – не король, не правительство, а дивный плод морской пучины. Короли меняются, янтарь остается… Так, значит, милая дочь, ты знала, что конюх Андрис – никакой не конюх Андрис?
– Я, отец, ничего не знала. Я сама только тогда догадалась…
– До того, как при всех накричала на сержанта, или после того?
– После…
– Ну что ж, – подумав, подвел итоги отец, – из-за разорванного дочкиного платья мастер Карл Гильхен не разорится. Мы из-за другого можем разориться.
Он долго и внимательно смотрел на меня.
– Ульрика, ты уже взрослая девушка, Бог даст, скоро ты станешь невестой. Я говорю с тобой так, как говорил бы с твоей матерью. Я не шведский дворянин, не немецкий барон и не польский пан. Моя честь – это мои руки, а в роду у нас кого только не было! Хотя бы твоя бабка по материнской линии, ну да ладно… Бог с ней… И твоя честь – это золотые руки мастера, который станет твоим мужем. Ты – из рода мастеров. Я хочу, чтобы люди радовались моему мастерству и покупали мои шкатулки. А кому нужен янтарь на войне? Янтарь горит в огне, милая дочь, и прекрасные чаши плавятся и превращаются в грязь и смрад. Я помню две осады. Я знаю, какой будет третья. А если устоим – жди и четвертой, и пятой. Рига для всех – лакомый кусочек. А царь Петр уже доказал свою силу. И сегодня, слушая этого дурака Эрикссена, я подумал – не лучше ли будет скромному мастеру под русскими, чем под шведами.
