— А тебя не смущает, что мы готовим наших подопечных единственно для того, чтобы их эксплуатировали на капиталистических предприятиях? — вдруг говорит Густаво. — Ведь нас обвиняют в том, что мы предаем наших индейцев, отдаем их на растерзание капитализму. Ты думаешь, нам безразлично, что думают о нашей работе люди?
Теперь я понимаю, почему он взял в машину меня одного.
— Я думаю, Густаво, что в существующих ныне условиях вы делаете благородное дело. Несете знания, учите индейцев жить — и выживать! — в современном мире. Ты ведь знаешь, что случится, если твои подопечные останутся без помощи института?! — говорю я.
Густаво едва заметно улыбается. Видимо, для него важна любая поддержка, и моя — случайно попавшего в Веракрус чужеземца — тоже. Мы выезжаем на грунтовую дорогу, впереди указатель: «К строительству трубопровода». Через несколько минут перед нами открывается картина стройки. Мощные машины тянут связки труб, работают краны, разворачиваются сорокатонные самосвалы, неподалеку монтируют насосную станцию...
— Пойдем туда, посмотрим, нет ли среди рабочих ТВОИХ, — предлагаю я Густаво.
— Их там нет. МОИ трудятся на самых тяжелых земляных работах. Лопата пока их предел...
Владимир Весенский
Штормы приходят с запада
Старое судно «Шексна» с двумя высокими мачтами и длинной трубой, описывая пологую циркуляцию, переходило с морского курса на створы губы Западная Лица. Петр Васильевич Ропаков, как и положено боцману при заходе судна в узкость, находился на полубаке при брашпиле с готовыми к отдаче якорями. Впрочем, сегодня, на третью ночь войны, он так и не уходил в каюту с самого перехода от Мурманска.
Вроде бы ничего не изменилось: та же свинцово-тяжелая вода Баренцева моря, те же гористые суровые с пятнами нерастаявшего снега берега Кольского и Мотовского заливов, та же дурная, нелепая погода, свойственная только полярным морям, когда летом, откуда ни возьмись, налетают шальные снежные заряды. Однако угадывалось в привычных природных картинах и явлениях присутствие какой-то опасности: среди бесчисленных вспыхивающих бликов мог угрюмо блеснуть стеклянным глазом перископ вражеской субмарины; в любом синеватом силуэте, появляющемся на горизонте или из-за мыса, чудился немецкий военный корабль, а из клубящихся косматых облаков в любую минуту могли вывалиться вражеские самолеты.
И боцман Ропаков не уходил с полубака. Капитан Вениамин Петрович Пышкин, худощавый, с бледным, болезненным лицом, стоял на мостике. Свободным от вахт и работ матросам и кочегарам тоже не сиделось по кубрикам и каютам: все они находились на верхней палубе вместе с красноармейцами — ими был переполнен пароход; через несколько часов они должны были рассредоточиться в боевом порядке на берегах Западной Лицы вместе с находящейся пока на борту судна военной техникой.
«Шексна» шла точно по линии створов — их белые полосы сливались в одну вертикальную прямую. Тихонько урчала под тупым носом вода. В стальной утробе судна астматически вздыхала машина, посвистывал пар. Пышкин, двигая белесыми бровями, стоял у центрального смотрового окна в рулевой рубке и, не поворачивая головы, оглядывал голые каменистые берега. «Черт знает что, — думал он, — в собственные воды входишь, как вор, крадучись, с оглядкой. Хоть бы встретил кто... Обещали ведь в Мурманске... И никого. Так можно в лапы к немцам угодить — вдруг они уже здесь?»
— Как лот? — поминутно спрашивал капитан вахтенного помощника.
— Как лот? — спрашивал тут же вахтенный второй помощник Устинов матроса, который стоял, широко расставив ноги, у фальшборта на носовой палубе и забрасывал вперед, по ходу судна, ручной лот. Чувствуя рукой, как ударяется свинцовая гиря о грунт, матрос быстро вытягивал лот на палубу, замечая, на какой марке был уровень воды.
— Двадцать! — кричал он, оборачивая к мостику широкое конопатое лицо, и неизвестно чему улыбался.
— Двадцать, — глухо повторял Пышкин и медленно утвердительно кивал, лишний раз удостоверяясь, что судно идет правильно. Несмотря на то, что шли рекомендованным курсом, по створам, Пышкин не имел права по теперешним временам доверять им, так как знаки могли быть переставлены, дабы ввести в обман вражеские корабли...
Встречающих не было, и Пышкин дал команду застопорить машину.
Звякнул машинный телеграф, бронзовая стрелка метнулась вперед, назад и остановилась на делении «Стоп».
Случившийся в рулевой рубке артиллерийский майор, красивый и чернявый, с какой-то забавной украинской фамилией, которую никак не мог запомнить Вениамин Петрович, нервно перебирая новенькую хрустящую портупею, хриплым, словно у него пересохло в горле, голосом сказал:
— Товарищ капитан, я прикажу на всякий случай приготовить зенитные пулеметы, что впереди у нас, на полу.
Устинов смешливо фыркнул в рукав.
В другое время Вениамин Петрович не замедлил бы излить на майора, человека сугубо берегового, путавшего пол с палубой, поток сарказма, но сейчас он тихо промолвил:
— Валяйте, майор...
Майор откозырял и стал неумело, задом, держась обеими руками за поручни, спускаться по трапу на палубу.
— Во дает, пехота!—не выдержал Устинов, но тут же осекся под строгим взглядом капитана.
— Место! Определите место судна. И живо! — приказал Пышкин Устинову и снова уставился в центральное окно.
Пока вахтенный помощник крутился на верхнем мостике возле магнитного компаса, определяя и запоминая пеленги по приметным мысам — единственные ориентиры, которые невозможно ни передвинуть, ни переставить, — судно продолжало двигаться по инерции вперед.
— Курс? — сказал Пышкин рулевому, и тот мгновенно понял, что капитан спрашивает, какой курс держит он по путевому компасу.
— Двести сорок пять градусов! — ответил рулевой, вытягивая шею, чтобы лучше видеть через полукруглую лупу картушку компаса.
«Идем точно по створной линии. Все совпадает. Пока...» — размышлял капитан, как вдруг услышал возглас боцмана Ропакова с полубака.
— Прямо по курсу — катер!
Пышкин торопливо вдавил в глазницы окуляры бинокля.
Рассекая темную гладь залива, вздыбив по бортам два белоснежных сугроба бурунов, навстречу мчался маленький торпедный катер. Он был окрашен серой, шаровой краской, и только два этих буруна выдавали его присутствие.
Пышкин напряженно ждал. Катер мог быть как своим, так и чужим. Вениамин Петрович сунул руку в потайной карман и вытянул лист бумаги, на которой стоял гриф «секретно». По закону он не должен был носить с собой этот документ, его нужно было хранить в сейфе за семью замками. Но капитан не надеялся на свою память, опасался, что не запомнит сигнал, который обязана была подать «Шексна» при встрече с военным кораблем — в случае ошибки в сигнале кораблю предписывалось атаковать пароход. Шевеля губами, будто пытаясь заучить наизусть сигнал, он дважды прочел документ.
Катер был уже близко: невооруженным глазом можно было рассмотреть его стремительные обводы, густые тени под козырьками торпедных аппаратов по бортам, черные головы моряков за плексигласовым ветроотбойником. Пышкин даже удивился, как быстро подскочил катер и как долго он возился с документами.
— Вахтенный, — обратился он к Устинову, — напишите клотиком буквы «глаголь» и «мыслете».
Над мачтой едва заметным угольком в свете белой ночи замигала клотиковая лампочка.
«Идиотизм в высшей степени, — раздраженно подумал Пышкин, — мигать клотиком на солнце».
Он не отрывал глаз от катера, который должен был выпустить зеленую, а затем белую ракету, это означало бы, что он понял государственную принадлежность «Шексны» и что он тоже свой.
Ракеты не замедлили взлететь в воздух, и сугробы по бортам растаяли — катер сбавил обороты и как бы уменьшился в размерах. Над боевой рубкой по пояс поднялись несколько моряков в блестящих от водяной пыли черных плащах и почему-то танкистских шлемах на головах. С палубы «Шексны» понеслись приветственные возгласы, красноармейцы загалдели.
Пышкин схватил мегафон, высунулся в центральное окно, рявкнул:
— Прекратить гвалт! Майор, наведите порядок!
Не выпуская мегафона, он выбежал на крыло мостика, приставил к уху согнутую ладонь, чтобы лучше слышать, что скажут ему военные моряки.
