но в действительности добрейшего, простодушнейшего русского человека.
Леля стала знаменитой сибирской певицей, обзавелась семьей и машиной и каждый год, вот уже восемь лет, обещает мне «приехать с папкой в отпуск».
В последнем письме Георгий Викторович сообщал, что с внучатами он так же суров, как был суров со своими детьми. «…Воспитываю их по-спартански, как Генку с Лелькой. Но, представь, не боятся меня и приходится применять силу». Написал он мне и о делах охотничьих. «…У Геннадия водятся собачки, но куда там до Запевки, до Плакуна или твоего Карая! Побрешут, потявкают кружок-другой, и все. Ни музыки, ни залива — немощь, скудность, мелкота! Противно слушать. Геннадий убьет одного, пару — и доволен. Да что он понимает? Разве он чувствует настоящий гон? Им, теперешним охотникам, только бы убить и домой притащить! Вот, дескать, какой я ловкий! Э, да что там — сгинула красота гона!..»
Я вчитываюсь в обрывистые фразы и чувствую грусть старого гончатника по былому, страстному гону, чувствую невысказанную тоску по ушедшей, невозвратимой молодости.
6
Темно. Окно в морозном уборе. Половина седьмого утра — пора выходить. Надеваю приготовленный с вечера рюкзак, в котором завтрак и белый халат, кладу в карман ватных штанов пяток патронов и вешаю на плечо ружье.
На заснеженной ступеньке крыльца терпеливо ожидает Митя. Громила уткнулся лобастой башкой ему в колени, урчит от наслаждения, помахивает гоном. Митя чешет ему за ушами и деликатно, чтобы никого не разбудить в доме, шепотом ведет с собакой душевный разговор.
Уж так с первых дней охоты и повелось у нас — встречаться на крыльце. Сколько я ни просил Митю заходить в дом — он всегда оставался верен себе.
А познакомился я с Митей вот как. Однажды на тяге убитый вальдшнеп упал в болото. Я полез за ним, но сразу завяз между кочками в топкой жиже.
— Папаша, я достану, — послышалось сзади.
Я обернулся. Ко мне подходил небольшого роста коренастый хлопец с ружьем на плече, в кирзовых сапогах и солдатской защитной тужурке. Ловко прыгая с кочки на кочку, он быстро добрался до вальдшнепа и, подавая его мне, представился:
— Демобилизованный, Митя!
Работая на заводе слесарем, Митя не имел возможности надолго и далеко уезжать на охоту и поэтому довольствовался угодьями своего района, где всегда было много охотников, а дичи мало. Но зайчики водились, и я с Митей и по черной и по белой тропе чуть ли не каждый выходной отправлялся в знакомые перелески.
На охоте Митя был вежлив, предупредителен и чрезвычайно заботлив.
— Да вы отдохните. Присядьте, тут удобно, — смахивая шапку снега с пня и укладывая на него шерстяные рукавицы, то и дело уговаривал он меня.
Да, с ним я, откровенно говоря, барствовал.
— Не беспокойтесь, я сам! — отстранял меня Митя от всякой работы.
Особенно не протестуя, я с удовольствием уступал его настояниям — садился, а он заготовлял хворост, бегал за водой, разжигал костер, улаживал на рогульках чайничек и котелок с варевом. Все это проделывалось им споро, без труда, с видимой охотой.
Проплутать весь день по лесу зимой, летом, в дождь, ветер, жару, вьюгу для Мити не составляло никакого труда. Но возвращаться домой пустым, без убитой дичи было неподдельным горем!
— Ну какая это к чертям охота! Ну чего попусту дурь из ног выколачивали! Стыдно домой идти!.. — ныл он тогда всю дорогу.
— Зато какая прелесть в лесу! — стараясь утешить, говоришь ему.
— Прелесть! Прелесть! — бесцеремонно прерывает меня Митя. — А дичи нет! Вот когда бы в рюкзаке лежало тепленькое — вот тогда была бы прелесть.
— Так тебе мяса не хватает? — ядовито спрашиваешь его.
— Да, мяса, добытого мною на охоте, — решительно и раздраженно отрубает Митя и демонстративно уходит вперед, давая понять, что не желает на эту тему вести разговор с сентиментальным, старым чудаком.
Но при иных обстоятельствах он всегда оставался приятным молодым человеком. И когда, по старым неписаным охотничьим правилам — всю убитую дичь делить поровну с товарищем по охоте, я откладывал ему часть из своей добычи, он конфузился, благодарил и деликатно отказывался:
— Спасибо, что вы. Я же все мазал. Это ваш убой.
— Бери, бери, — настаивал я.
И только после этого он соглашался.
Да, Митя не жаден и не скуп. Весь свой заработок он отдает матери. С удовольствием преподносит дорогие подарки своей девушке, милой хохотунье Светлане. Мне всегда было приятно смотреть на их здоровые, цветущие лица, слушать беспричинный, закатистый смех, и поэтому я всегда с удовольствием соглашался «захватить с собой Светланку».
Для этих походов Митя купил ей резиновые сапожки и плащик с капюшоном. На привале он извлекал из рюкзака дорогое вино, недешевые закуски, на покупку которых, возможно, даже тратил специально занятые для этого случая деньги.
Нет, Митя не жаден, но к дичи он испытывал такую алчность, что временами становился неприятен.
— Митя, хватит, пошли домой, — бывало, предлагаешь ему, уже вдосталь настрелявшись.
— Вот тут еще в сечи захватим. Тут еще должен быть выводочек, — аж дрожит весь, умоляя, Митя.
А какое непомерное блаженство, гордость, даже счастье выражало его лицо, когда плечи отягощал увесистый рюкзак с дичью.
Митя не был хвастлив. Он не выставлял дичь напоказ, пристегивая ее к поясу, как делают это многие охотники. Он не любил привлекать к себе внимания: дичь носил в рюкзаке и норовил пройти незаметно — малолюдными переулками. Охотников-позеров Митя не любил.
— Витрина! — презрительно называл их Митя.
Он учился в вечернем техникуме, а Светлана в школе рабочей молодежи. Всю неделю они бывали заняты с раннего утра до поздней ночи. Зато в субботу, наскоро закусив и переодевшись, уходили на каток, уезжали за город на лыжах, шли в кино или в театр.
А в воскресенье чуть свет Митя уже сидел на крыльце и, дожидаясь меня, вел с Громилой приятный им обоим тихий разговор.
И все же расстаться с Митей мне пришлось именно из-за его жадности к дичи. Как-то в конце декабря гоняли мы русака. Громила то уходил из-под слуха, то накатывался густым надрывным гулом, и мы спешили подставиться. Но гон снова круто сворачивал в сторону и затухал где-то за горизонтом.
Вконец измученный, я дотащился до того места, откуда Громила поднял русака, и твердо решил не уходить отсюда до выстрела.
Неутомимый Митя, соскользнув в овражек, выбрался на противоположный край и побежал, жикая лыжами, наперерез гону. Вдруг послышался другой, не Громилы голос. Высокий с захлебом лай, нарастая, катился вдоль леса.
«Экая славная сучонка! — подумал
