4. Теоретико-методологические основания исследования
Как уже отмечалось ранее, проблематика, структура и особенности исследования во многом определяются его теоретической рамкой и используемыми методами. Теоретической основой исследования выступает теория городских режимов. Ее выбор обусловлен тем, что сегодня она востребована не только в американской политической науке и социологии, но и получила признание в Европе, в том числе в постсоциалистических странах. Популярность теории связана с тем, что ей удалось преодолеть недостатки более ранних подходов к изучению власти в городских сообществах. При этом она во многом сохранила традиционную проблематику, направив фокус исследования на конфигурации акторов и их взаимоотношения, возможности и трудности формирования правящих коалиций, результаты и последствия осуществления власти, выгоды и издержки акторов городской политики. Являясь современной версией плюрализма и сохраняя его акцент на динамичность, фрагментацию и функциональную специализацию текущего политического процесса, теория городских режимов сумела учесть ограничения, налагаемые институциональными и структурными факторами на игру политических сил и характер локальной политики. Аппликация теории к иным социально-политическим контекстам привела к модификациям изначальной версии теории, предложенной К. Стоуном [Stone, 1989]. В европейских исследованиях использовалась более широкая интерпретация городского режима, допускающая большую вариативность режимных коалиций и возможность использования концепции режима для объяснения власти в любом городском сообществе. По этому пути, как уже отмечалось ранее, пошли и исследователи городских режимов в постсоциалистических странах, и некоторые отечественные исследователи.
Мы в целом продолжаем эту линию. Однако нам интересны и темы, заданные классической стоуновской концепцией режима, в том числе связанные с анализом возможностей формирования стабильных кросс-секторальных коалиций. Нам также представляются значимыми и сюжеты, восходящие к более ранним исследованиям власти, таким как исследования Ф. Хантера, Р. Даля, Р. Престуса, М. Кренсона и др. Это обусловлено тем, что в отечественной практике подобные исследования отсутствуют. Поэтому в числе приоритетных оказался вопрос о том, какие акторы являются наиболее влиятельными в локальных сообществах, который находился в центре дискуссий в американской политической науке и социологии в 1950—1960-х годах[6].
Наше исследование также опирается на теории субнационального авторитаризма и кланового капитализма, позволяющие учесть специфику российского политического контекста. Понятие субнационального авторитаризма [Gibson, 2005; 2013; Gel’man, 2010а; 2010b; 2011; Sidel, 2014] характеризует недемократические (авторитарные) практики на субнациональном (региональном и локальном) уровне. В различные исторические периоды субнациональный авторитаризм получил распространение во многих государствах на разных континентах – от Латинской Америки до Юго-Восточной Азии, Южной Италии, России и др. [German, 2010а, р. 2]. Субнациональный авторитаризм – это «локальный режим, в котором местные государственные структуры захвачены отдельными местными индивидами, семьями, кланами, кликами или организациями, которые обладают возможностями и ресурсами государства и используют их в условиях отсутствия демократического контроля, электорального вызова и правления закона» [Sidel, 2014, р. 163]. Локальные элиты «вынуждены выстроить механизмы удержания власти независимо от электоральной поддержки и преференций избирателей; и они должны действовать таким образом, чтобы предотвратить “враждебные поглощения (hostile takeovers)” со стороны политических акторов национального уровня. Их стратегии включали установление (1) монопольного контроля над политикой и управлением на субнациональном уровне с помощью использования местных “политических машин” и (2) эффективного “контроля границ”, который предотвращает подрыв этого контроля “сверху” (акторами национального уровня)» [Gel’man, 2010а, р. 3]. С их помощью система субнационального авторитаризма обеспечивает контроль над командными высотами в местной экономике и ограничивает экономическую автономию и возможности граждан.
В 2000-е годы политические и институциональные изменения, и прежде всего кооптация полуавтономных местных режимов в иерархическую вертикаль власти, привели к появлению «дуальной модели субнационального политического управления», соединяющей в себе элементы субнационального авторитаризма и кланового капитализма, что отчасти отражало тенденции, присущие некоторым странам третьего мира и позднесоветским практикам территориально-политического управления [German, 2011].
Понятие кланового капитализма (crony capitalism) [Kang, 2002; Li, 2009; Sharafutdinova, 2011; Gel’man, 2010c; Algerica, Tarko, 2014] обозначает модель капиталистической экономики, в которой успех бизнеса зависит от персональных отношений между бизнесменами, политиками и чиновниками. Некоторые экономические элиты получают привилегии (дешевые кредиты, налоговые послабления, выгодные тарифы, лицензии и другие формы помощи со стороны государства); тем самым распределение благ более зависит не от рыночных механизмов, а от публичной власти. Государство гарантирует неуязвимость определенных (избранных) групп собственников; в обмен на это бизнес платит ренту в пользу государства и его представителей. Таким образом, тесные неформальные отношения, складывающиеся между экономическими и политическими элитами в процессе принятия решений, в значительной мере обусловливают их взаимную выгоду в ущерб интересам большинства населения. Клановый капитализм получил распространение в Латинской Америке, Юго-Восточной Азии и на постсоветском пространстве.
При описании, анализе и объяснении властных практик мы используем традиционную концепцию власти как способности и возможности субъекта навязать волю объекту («власть над») [Ледяев, 2001, с. 25–88; Gohler, 2009, р. 27–39; Hearn, 2012; Stone, 2012, р. 11–28]. Субъектами власти в нашем исследовании выступают акторы федерального и регионального уровней, включенные в локальную политику; индивидуальные и коллективные акторы локального уровня – городские и районные легислатуры и органы исполнительной власти, их руководство и представители; партийные и общественные организации, их лидеры и активисты; различные группы бизнеса, руководители крупных и средних предприятий; криминальные структуры. Субъекты и объекты власти имеют различный потенциал влияния друг на друга и на других акторов. Степень асимметрии может варьироваться в широком диапазоне – от явного доминирования одной стороны при отсутствии сопротивления другой до относительного паритета.
Как относительная симметрия, так и доминирование одной из сторон могут быть связаны с соотношением конфликта(консенсуса) интересов сторон и формами их проявления. Доминирование может протекать как в процессе открытой конфронтации, так и в форме внешнего (наблюдаемого) консенсуса сторон; однако в последнем случае может иметь место подавленный конфликт, когда, не имея реальных ресурсов сопротивления, объект фактически отказывается от попыток изменить ситуацию и демонстрирует лояльность и кооперацию.
Характер взаимоотношений между акторами во многом определяется тем набором ресурсов власти, которым они обладают и используют для позиционирования себя в отношениях с другими. Отношения власти и влияния имеют разнообразный характер – от грубой силы и открытого принуждения до мягких форм влияния и тонких манипуляций, не осознаваемых объектом [Wrong, 2002, р. 21–54; Ледяев, 2001, с. 282–303].
Для обозначения различных форм власти мы использовали следующие концепты: Власть в форме принуждения осуществляется в силу обладания субъектом способностью реализовать негативные санкции в отношении объекта. Принуждение может осуществляться как в открытой, так и в скрытой форме без непосредственной артикуляции угроз со стороны субъекта. Часто оно принимает форму правления предвиденных реакций. Элементы принуждения обычно имеют место (в той или иной степени) во всех стабильных отношениях между политическими акторами. Принуждение традиционно считается «визитной карточкой» власти. Эти два понятия часто отождествляются; при этом считается, что за внешне добровольными формами подчинения скрывается принуждение, являющееся его конечным фундаментальным основанием [Ripstein, 2004; Malesevic, 2009; Ледяев, Ледяева, 2014].
Побуждение основывается на способности субъекта обеспечить объект ценностями и услугами, в которых тот заинтересован; оно реализуется в процессе торга между сторонами, в котором одна из сторон (субъект) имеет преимущества перед другой (объектом).
В убеждении источник власти заключается в аргументах, которые субъект может использовать для подчинения объекта; у объекта есть выбор принять аргументы субъекта или нет, который не ограничен позитивными или негативными санкциями со стороны субъекта.
