Этих рассказов я и ждал, одолевая сон. Почему-то Али-шутник в тот вечер не торопился предстать перед товарищами, в кругу его не было, в соседней комнате тоже. Любимец джизакцев, он посещал по пятницам несколько компаний и, как артист, едва поспевал с концерта на концерт. В нашу махаллю ему предстояло, видимо, прибыть где-то в полночь. Непосвященный в расписание вечера, я терпеливо высиживал в своей нише и тер упорно смежающиеся веки.
Кто-то спросил Курбанбая:
— Мой бойцовый петух прокричал, не пора ли класть рис?
Йигитогаси посмотрел в окно, за которым дымился котел для плова, и кивнул:
— Если петух прокричал, значит, время. Кладите!
Шум в комнате приутих, незаметно возникла осторожная грустная песня, сопровождаемая дутаром, тоже осторожным и грустным. Я еще раз протер глаза, но недостаточно энергично, они снова слиплись и теперь уже крепко. Сон одолел меня. Исчезла куда-то михманхана, утонули звуки. Все утонуло.
Когда я очнулся, то был уже не в нише, а за порогом комнаты. Меня нес на руках брат Насыр.
— А где Али-шутник? — запротестовал я, поняв, что покидаю «гап-гаштак».
— Какой тебе Али! Спать пора!
С этими словами он опустил меня на землю и легонько толкнул в плечо, поддал мне скорость и направление.
— Беги домой!
Холодный зимний ветер накинулся на меня, пронял в одно мгновение до косточек. Я съежился и побежал по темной улице. Побежал навстречу неприятности — дома меня ждала встревоженная матушка и ее строгая рука. Я должен был расплачиваться за удовольствие…
Овца думает о жизни, а мясник о сале
Путь к воротам истины долог и, как я уже говорил, тернист. Но главное, он не прочерчен прямой линией. Иногда сворачивает в сторону и далеко, далеко обходит место, к которому человек должен стремиться. Поначалу такое обилие поворотов раздражает, вызывает досаду, но потом, спустя годы и десятилетия, когда обретается житейская мудрость, подобная витиеватость пути кажется правильной и единственно возможной. Она раскрывает мир в многообразии, в его богатстве и сложности.
Моя тропка от дома до Каландарханы, потом до калитки Хикматой-отин, а затем до мечети была коротка и бедна. Чуть удлинилась она, когда я перешагнул порог детских интересов и заглянул в храм взрослых. Он показался мне вначале странным и даже непонятным. Но вызывал любопытство. «Гап-гаштак», во всяком случае, пробуждал только любопытство. На этих пирушках молодых людей для меня все было удивительно: на людей и их поступки я смотрел, широко открыв глаза и затаив дыхание. Бездумное веселье всегда будоражит чувства ребенка, ему хочется делать так же, подражать старшим, не задавая себе вопроса — зачем это делается.
Существовал еще мир, более широкий, более загадочный, отзвуки которого слышались в словах тетушки Хушруй: «О боже, лучше бы ты не создавал нас, бедных!» В этом мире постоянно возникали вопросы: зачем и почему? И обращал я их к себе и к другим.
В таком мире жил отец. Почему жил? Да потому, что видел отца я мало, — он всегда куда-то ездил, где-то пропадал и к нам возвращался ненадолго. Обычно поздно ночью, когда мы уже спали.
Из того таинственного, огромного мира, наполненного страшно важными событиями, отец наведывался к нам, и когда наведывался, то был всегда усталым и озабоченным и говорил с матерью почти шепотом. Говорил о вещах скучных, связанных с повседневными тяготами. Из этого я заключил, что мир тот какой-то серый, тоскливый, хмурый. В нем лишь одни треволнения по поводу хлеба и денег.
Я плохо, вернее, мало знал своего отца, зато другие знали хорошо. Говорили, будто нет человека в Зааминском, Янгикурганском районах Джизакского уезда, который бы не слышал о моем отце, не узнавал бы его издали. Даже в Равате, Молтобе, Пишагаре, в Усмате и Бахмале, в селениях ущелья Огаджан, в общем, в самых отдаленных кишлаках Сафар-чойпруш был известен всем — от мала до велика. Подобно лошади с белой отметиной на лбу, он запоминался людям. И это было естественно. Чорбазарчи раз-два в неделю наведывался в кишлак со своим скудным хурджуном, предлагая дехканам в обмен на зерно и отруби — чай, сахар, нитки. Наподобие русского коробейника чорбазарчи объезжал селения, выполняя роль крошечной передвижной лавки. В кишлаке он был нужен каждому — где взять землепашцу, живущему вдали от города, от проезжих дорог, тот же чай или те же нитки, не говоря уже о соли. Вот он и ждет Сафара-чойпруша. Благо чорбазарчи не требует за свой товар денег. Нет денег у кишлачного жителя — он платит тем, что дает земля, — зерном. Нет, кстати, денег и у чорбазарчи — свой товар он берет в долг у городского торговца. Отец мой пользовался кредитом джизакского бая Ходжи Усмана. Бай этот вел розничную и оптовую торговлю. Но взамен зерно и отруби не принимал. Отцу приходилось прежде сбывать зерно, а потом уже расплачиваться с Ходжи Усманом.
Не знаю, что давало отцу такое посредничество; кроме вздохов и охов матери и кряхтения родителя, никаких результатов я не замечал. Мы всегда нуждались, всегда копейка была на строгом учете, а кусок сахара на столе считался роскошью. Забот и труда в свое предприятие он вкладывал много. Лишь поздно ночью наступал для него час отдыха — весь день в пути, весь день под солнцем, ветром, дождем. Особенно тяжело приходилось ему зимой, когда предгорья заметало снегом, а дороги задувал буран.
В один из таких зимних вечеров мы ждали отца. Ждали с тревогой на сердце — весь день шел снег, а в сумерки небо очистилось и ударил мороз. Такой мороз, что выглянуть за дверь было страшно — холод обжигал лицо, забытый на дворе медный кумган с водой лопнул. Улица замерла — ни звука, все попрятались в домах, прильнули к сандалам. Я тоже сидел под одеялом, ловя робкое тепло саксаульных углей.
Чем больше удалялось время заката, тем острее была тревога. С минуты на минуту мы ждали стука в калитку: отец, когда приезжал, то, не слезая с лошади, ударял черенком камчи о доски. Это был сигнал. И вот минуты, часы шли, а сигнала не было, не раздавался знакомый стук.
— Что случилось с отцом? — спрашивала матушка, беспокойно глядя в окно. — В такую погоду…
Старший брат, сам охваченный тревогой, пытался утешить ее:
— Заночевал где-нибудь. Мало ли кишлаков на пути.
— Нет, нет, — качала головой матушка. — С ним такое не бывает. Завтра же базарный день, если упустить, потом неделю ждать придется, да и Ходжа Усман не согласится терять столько дней… Ох, бедный отец, что только не приходится ему выносить ради нескольких таньга… Убереги, бог, его!
Плененные тревогой знают, что такое ожидание. Капля за каплей падает на сердце холод отчаяния, и оно становится боязливым, как птица, чутким, как тишина. Слух ловит звуки, которых нет, но которые он хочет услышать. Так и я услышал голос отца.
Из темноты он позвал меня:
— Назиркул!
Радостный крик вырвался из самой души моей:
— Отец! Отец приехал!
Никто не поверил, хотя всем хотелось этого. Ведь никто, кроме меня, не слышал его голоса. Никто. Но матушка и брат прислушались. Тишина была могильная, и в ней ни стука, ни шороха.
— Ну где же? — со слезой сказала матушка. — Где? Тебе померещилось, сынок….
— Нет, нет, я слышал…
— Если ты слышал, то и мы должны услышать…
Снова пришла тишина, и вдруг на самом деле раздалось шарканье чьих-то сапог на террасе. Мы замерли в испуге и надежде — если отец, то почему не постучал, как всегда, почему бродит впотьмах? Но пусть все-таки отец. Только отец!
Ожидание наше длилось мгновение. Вслед за шарканьем возник голос. Но не отца.
— Живы ли? Откройте ворота, дядя приехал. Застыл с дороги.
Теперь мы узнали голос Мумиджана — сына нашего соседа, аксакала Уста Юлдаша.
Стоит ли говорить, с какой поспешностью мы бросились за дверь, толкая друг друга, стараясь обогнать самих себя. Оказавшись на улице, я, кажется, глотнул кусок льда и чуть не поперхнулся им, таким жестоким был мороз. Не знаю, кто отворил ворота, возможно, матушка, возможно Мумиджан-ака, но мне они представились уже открытыми, и в них въезжал на сплошь покрытой инеем лошади отец. Иней был и на груди лошади, и на ногах, и на морде, и на уздечке — какое-то белое изваяние. Белым был и отец — я запомнил его заиндевевшие брови и бороду.
— Помогите мне слезть! — попросил он. Попросил таким незнакомым голосом, что матушка, да и все мы, еще больше напугались. Отец никогда не говорил вяло, с хрипотцой, а тут едва выдавил из себя эти три слова. Мы буквально сняли его с седла и повели в дом. Муминджан-ака стянул с лошади хурджун, и она, не ожидая понукания, поплелась сама в конюшню, мордой отворила дверь, торопясь укрыться от лютого мороза.
Да, это был лютый мороз. Такого, кажется, не знал Джизак. Я по крайней мере за свою жизнь не испытывал ничего подобного в наших южных краях — мир стыл от ледяного дыхания.
