Любовь – клубок противоречий, сладкая замануха, приманка-обманка и вернейшая опора, смысл жизни и бесконечная игра. Есть здесь сторонники чувственной эротики, есть спокойные, верные, успокаивающие себя – зачем заводиться без толку? зачем смотреть на вредные для самочувствия заводные фильмы, разгорячать не имеющие выхода страсти? – большинство в первую очередь раздражается по поводу некоторых сериалов на американский манер и, конечно, "Дома-2" – и всё равно, как седалгиновые наркоманы – некоторые начинают волноваться, нервничать если "Дом" совпадает, например, с Кубком Англии, или "Гладиатором" – и тянутся усесться вокруг ящика, следя за гораздо более больными и несвободными людьми в гораздо более безнадежной камере – телевизионной, без правил, тупиковой, с одной дорогой – вниз…
– Лучше бы к нам камеру поставили, – Юра Безик, заканчивая последние кулинарные штрихи, тем не менее тоже держит голову по телевизионному курсу, притягивающему лучше всякого магнитного полюса. – А что? Мне бы сказали: вот год здесь будем снимать, как вы живёте, просто снимать, а потом – амнистия. Я бы подписался. И для страны гораздо полезней посмотреть, как тут всё устроено, какой у пацанов в реале хувер-бувер!.. И моя бы поспокойней была...
– Только доставала бы! А кому это сердечко подписывал? А кому малявки строчил? Каким ооровкам глазки строил? – Хмурый, как всегда внесёт свою лепту в разговор.
– А она и так меня спрашивает. Я и говорю – красавицы здесь нормальные, только немного хмурые и выглядят на три очка, когда не бреются долго…
– Дайте посмотреть! – Хмурый опять уткнулся в телевизор, держа в руках давно остывший чай.
– Я этого не понимаю, – Геныч кивает на зачарованного Хмурого, который ждёт, когда же Боня хлестанёт Стёпу – в рекламе уже промелькнуло, как она его замахорила.
Кроме этого, идет еще отдельным фронтом битва меломанов с киношниками. На Новый год меломаны побеждают за явным преимуществом, техническим нокаутом: только щелкают по каналам в поисках наилучшего концерта (который всегда по их предчувствиям – где-то на другом канале). Да и среди меломанов нет единства в рядах – там свои ортодоксы и раскольники – ретроманы и современники – в нашей ситуации семнадцать мужиков на один телевизионный сундук не стесняются быть мягкими, сентиментальными, привязанными к прошлому и к позолоченной блестящей мишуре, которой прикрыто чьё-то ненастоящее, эстрадное настоящее.
– О, с этой бы я покувыркался! Наш оператор, молодца!.. – Лёха уже быстро перенял чьи-то повадки и теперь восторженно вздыхает по поводу женской подпевки-подтанцовки.
– Да тебе бы она и понюхать не дала, мал ещё! – резюмирует Мишаня, на секунду остановив свой мерный маршрут по трассе, из угла в угол, от вешалки до Покемохи и обратно – по делюге, по показаниям этого уродца…
Волк громко ржёт над его приговором Лёхе и схватывает со стола то бутик, то кусок рыбки. Хмурый, как только кончился современный концерт и началось беспонтовое на его взгляд ретро, вскакивает, берёт Блока, листает, загибая страницы на тех стихах, которые потом можно вставить в письма. Но всё больше недовольно шепчет: скифы, циркули, фартуки, повозки… незнакомки… Какие незнакомки? Пошёл – познакомился, делов-то минут десять, ну, двенадцать, это максимум… О, вот это пойдёт!
Под матрасом у Хмурого торчат ещё корешки – Шекспир, Цветаева, сборник каких-то деревенских поэтов, и конечно, Пушкин, у которого, как ни странно, мало что годится – столько какой-то полемики, ёрничества, или наоборот Аполлонов, Хлой, цензоров, или деревенских усадебных подробностей, а про любовь – либо слишком известно, либо заумно, либо некая загробная Леила, – вообщем не любовь, а сплошной какой-то кувер-бувер: я взглянул на небеса, ваши синие глаза… А глаза-то – зелёные, с оранжевым солнечным затмением вокруг чёрного зрачка, глаза прекрасные, снящиеся почти каждую ночь. А как о них сказать? На выручку приходит Тютчев, старик-Тютчев:
"Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их приподымешь вдруг…" – и так далее.
– Блок-то ещё ничего, не седалгиновый, а вот Цветаева – точно маковая голова. Коксом вмазывалась – сто пудов, не иначе! – Хмурый, перепробовавший в своей криминальной жизни много чего, знает в этом толк. – Ну куда это годится – на такую толстенную книгу всего три стиха! И то каких-то коцаных, язык сломаешь. А остальное – ты меня не любишь, и я тебя, и это кайф, другая с другим, поколение "Пепси".. – ставит диагноз Хмурый.
– А что, какое там давление? – Безик спрашивает который час, посыпая торт ореховой крошкой. – Не пора ли чифиру забанчить?
Антоха срывается на долину, пробивает разговор с шесть ноль. – Ой-ой! Шесть ноль! Воду убей! Это шесть ноль? Позови семь девять, давай, родной, с наступающим! Ой-ой! Братишаня, роднулечка, это семь девять, что ли? давление пробей!
В нашей хате "котлы" отмели, поэтому приходится узнавать сколько ещё до полуночи у Гарика из 79-ой хаты через связь по долине:
– Длинный, Антоха, ты?
– Я, Репа, ты?
– Я, сына. Что хотел?
– Давление пробей!
– Давление? Сейчас, родной… Двадцать три двадцать!
– Двадцать три двадцать?
– Да, родной. Всех пацанов с наступающим, всё, пойдём!
– Пойдём, дорогой! Будем прощаться! Удачи, фарту… – желает Антоха Репе в глубины канализации. Воду в честь Нового года не выключают всю ночь. Антоха, сполоснув под краном руки после разговора, сообщает Безику. – До нового года сорок минут! Ну, что, может Comedy Club посмотрим?
– Это которые тортами кидались в прошлом году? Да ну их, там же сплошной петушатник, – Макс ругает всех, и юмористов, и режиссёров, и актеров. А как только на экране появляется женская фигурка – он с ходу даёт ей определение совершенного рода, в духе того, что все бабы, и так далее. Макс загорелся. В нём всё бушует – ненависть ко всему миру, к воле, к тому, что его засадил сюда весь мир, в котором основная движущая сила – непрерывная измена. Стоит какой-нибудь девушке хоть что-то сказать, хоть пару слов, или начать песню о любви, как сразу раздается на каждое слово три Максовых, некий тюремный бесконечный бессмысленный горький реп: – Да, иди сюда, я тебе покажу, любовь… Да, расскажи нам про то, как прекрасен Нью-Йорк осенью, шлюшка подзаборная,.. Да-да, рассказывай нам сказки, дура манхеттенская…
До Макса, к его сердцевине, подкрадывается, подбирается острая, как ритуальный нож, суть приговора – ему девятнадцать, дали семь… – кто виноват? Весь мир. Кто его пожалеет? Никто во всём мире, почти никто вне пределов этой хаты. Кто и что может изменить? Точно никто, только чудо. Только если к власти придут другие люди, и посадят тех, кто сажает, а тех, кто посажен – освободит по полной. Откроются двери хаты, и с порога объявят – Зубарев, Хмурый, Безик – всем спасибо, все свободны. Возможно ли это? Нет. Даже во сне. Даже в самом замечательном сне самая верная девушка обманывает тебя, как только раздастся звонок утренней побудки, и исчезает.
За маленьким окошком за решкой неожиданно что-то хлопает, взрывается, в воздух взмывает новогодний фейерверк. Сразу несколько взрослых детей взлетает к решке и зачарованно смотрит на быстро гаснущие огоньки – праздника хочется всем и везде, особенно здесь и сегодня. Ещё несколько залпов – безделица, а настроение поднимает, даже у Макса, который наваливается на Лёху и начинает в шутку колотить его, как грушу: двоечка, уход, двоечка, удар коленом, нырок, удар в челюсть, ногой в голень – кулаки мелькают в сантиметре от оторопевшего и не ждавшего атаки Лёхи.
Хмурый, единственный, кто довольно прохладно реагирует на салют, бросает раздражающего Блока на шконку. – Заколебал. Циркули, девы… Ну никто не может нормально написать, коротко и ясно – люблю, целую, живи, солнышко, хорошо, а будешь шалить – умри, нечисть!
Хмурый раздражён не меньше Макса, но реализует это по-другому: берёт курс на то, чтобы делать всё поперёк: если все хотят "Чародеев" – настаивать на "С лёгким паром", если у власти ретроманы – поддержать "современников", просто так, чтобы свернуть кому-нибудь кровь, и удовлетвориться. – Да на хрен это всё старьё?! Давайте нормальный концерт посмотрим! – и давай без толку щелкать по каналам, хитро поблёскивая своими серыми, будто обесцвеченными глазками из-под тоже посеревшей, кепки-восьмиклинки, в которой он хранит запасную "малышку" – симку. Как только удастся затянуть сотик, то многие проблемы отпадут. Но начнутся другие. Разговор с волей из хаты – отдельная тема. Это не мелочь. Это глобальное событие, которое, возможно, кто-то типа Шекспира способен описать.
Пока что ретроманы быстро скрутили Игорёху и удалили подальше от телевизора, но сами вдруг обнаружили, что выцветшее ретро что-то не то, что было раньше – нудный "Чин-Чин-Чингис-хан" – "Сык-Сык-Сык-тыв-кар, это название трудно произносится" только подтвердил правоту Хмурого.
