Шум все усиливался, и трое друзей выбивались из сил, чтобы хоть как-нибудь прекратить переполох.
6
Четыре разбойника. — Подвиги Альбера де Вильрожа запечатлены неизгладимыми письменами на лицах Похитителей бриллиантов. — В заброшенном шалаше. — Полугиппопотамы-полубизоны. — Его преподобие. — Угасающая отрасль промышленности. — Любовь и ненависть африканского бандита. — Воры, пьяницы и картежники. — Еще о сокровищах кафрских королей. — План Клааса.
— Письмо и газетная заметка. — Сплетение интриг. — Человек, которому нужен труп!
— Пусть меня возьмут черти и пусть они свернут шеи всем нам, если я хотя бы теперь не избавлюсь от этого француза!
— Брат мой Клаас, мне кажется, вы опять тешите себя несбыточной мечтой.
— Чума на вашу голову, Корнелис! Вы мне всегда и во всем противоречите! У вас какая-то мания…
— Ладно! Только что вы пожелали видеть когти Вельзевула на моей шее, теперь вы призываете на мою голову чуму. Брат мой Клаас, вы заговариваетесь.
— У брата Клааса потемнело в глазах.
— Вы хотите сказать, Питер, — покраснело: он видел кровь.
— Оставьте меня в покое! Что я вам, бабенка какая-нибудь? Для меня что человека зарезать, что цыпленка — одно и то же.
— Я понимаю, зарезать кафра или готтентота… Но европейца — это все-таки, знаете, другое дело.
— Подумаешь! Я заколол его так же спокойно, как его собаку. Больше того: у собаки все-таки были клыки, она могла защищаться. А хозяин был совсем как баран…
— Тогда я не понимаю, почему вы волнуетесь. Я вас никогда не видел в таком состоянии. Вы меня удивляете и даже тревожите.
— Меня взволновала встреча с французом, пропади он пропадом!
— Надо было, в таком случае, обойтись с ним так, как вы обошлись с торговцем.
— Да ведь вы знаете, что он какой-то демон. Он силен и ловок, как ни один из нас.
— Ну, уж это положим! Я вас не понимаю! Этот сумасброд вызвал вас на дуэль, а вы были достаточно глупы, чтобы пойти стреляться с ним и промахнуться. Вдобавок вы едва не ухлопали отца той молодой особы, руки которой добивались! А теперь вы сплетаете вашему сопернику венок из мирта и лавра и считаете, что он стоит выше таких храбрецов, как мы? Да никогда я с этим не соглашусь! Просто вы слепец!
— Ладно! Будет вам! Раскаркались! Он, однако, не очень-то испугался всех нас вместе взятых, и у вас еще остались достаточно убедительные доказательства на лицах. Взять хотя бы тебя, Корнелис. Ты, конечно, задавака, а все-таки он всадил тебе револьверную пулю прямо в глаз…
— Выстрел был меткий, не спорю. Но что из итого? Я с ним еще расплачусь…
— А вы, Питер? Почему бы вам не пойти попросить его, чтобы он еще раз сломал свою саблю о наш череп?
— Дурак! Я потому и сержусь на вас, что у вас была полная возможность свести с ним все счеты, а вы…
— Вы, по-видимому, забыли, — возразил тот, кого называли Клаасом, — как великолепно он вел отступление. Три недели подряд он разгадывал все наши хитрости, обходил все наши ловушки и умел не попадаться нам на глаза. Он как будто знает местность лучше нас. И когда он наконец соизволил попасться, дело кончилось тем, что двое из нас остались на месте. А с ним еще была женщина, которую ему надо было оберегать. Я вас уверяю, это не человек, а демон!
— А нельзя ли узнать, как вам удалось избавиться от него?
— Конечно! Я затем и пригласил вас в эту собачью будку, чтобы рассказать вам все, что я сделал и каковы мои дальнейшие планы.
— Говорите, мы вас слушаем.
— Хорошо. Только вы, ваши преподобие, сходите осмотрите местность, нет ли какой-нибудь опасности. Благо у вас глаза кошки и чуткий слух горного козла. А я тем временем прополощу себе глотку и соберусь с мыслями.
Четвертый субъект, до сих пор хранивший молчание, встал и удалился неслышными шагами хищника, выходящего на охоту.
Еще стояла глухая ночь. До рассвета было не меньше двух часов. Помещение, в котором происходило описываемое нами совещание, вполне заслуживало нелестного названия собачьей будки, данного ему Клаасом. Несколько плохо сколоченных досок, щели между которыми были кое-как заткнуты смесью глины с просяной соломой, и полусгнившие листья вместо крыши — вот и все. Мебель соответствующая. Постелью служила груда листьев; вместо стульев — бычьи черепа с рогами, заменявшими подлокотники; вместо стола — не очищенный от коры пень, на котором слезилась сальная свечка. Три огромных длинноствольных ружья с тяжелыми прикладами прислонены к стене. Нетрудно узнать в них те почтенные голландские ружья, которые не изменили своего вида за полтораста лет. В Трансваале и в Оранжевой республике колонисты передают их из рода в род и пользуются ими еще и поныне 12, несмотря на все достижения современной техники.
Единственное изменение, которое привнесли эти отчаянные рутинеры, заключается в курковой системе. Да и на это потребовался упорный труд двух поколений. Конечно, этот старый железный лом не может выдержать никакого сравнения с современным карабином, однако в руках таких прекрасных стрелков, как буры, он все еще представляет весьма грозную опасность. На столе стояли большие бычьи рога с кап-бренди, на полу валялись сумки, в каждой из которых можно было бы поместить трехмесячного теленка, как зайца в ягдташе.
Эти громадные ружья и эти рога, вмещающие достаточно водки, чтобы напоить целый взвод, вполне соответствовали росту и телосложению хозяев. В хижине находились три гиганта в возрасте от девятнадцати до тридцати пяти лет. Помесь бизона с гиппопотамом. Шесть футов роста. Длинные, круглые, толстые, тяжелые, неотесанные туловища, к которым прикреплены до безобразия могучие конечности, делали их похожими на людей другой породы и другого века. Лица, обожженные горячим африканским солнцем, не имели той бледности, которая свойственна креолам Гвианы и Больших Малайских островов. Это широкие простоватые лица с правильными чертами, и все же есть в них грубость и жестокость, свойственные крупным толстокожим.
Все трое носят одинаковые куртки и штаны из желтоватой кожи. Это платье исцарапано колючками и покрыто пятнами жира и крови — крови людей и животных. Все три гиганта поразительно похожи друг на Друга. Однако благодаря некоторым неизгладимым особым приметам, которые имеют двое из них, спутать их невозможно. Эти особые приметы — последствия страшной борьбы, на которую намекал субъект, называемый Клаасом.
Корнелис — кривой. Вместо левого глаза у него страшный, лилового цвета шрам, по-видимому полученный от выстрела в упор из мушкета.
У Питера на голове, от бровей до темени, тоже великолепный рубец, проложенный, как пробор, посередине головы и делящий шевелюру на две абсолютно симметричные части. Вид этого рубца наводит на мысль о добром клинке и твердой руке, но также и о черепной коробке, не боящейся испытаний.
Несколько слов, оброненных Клаасом в минуту дурного настроения, заставляют предположить, что к этим двум шедеврам пластической хирургии причастен Альбер де Вильрож. Все трое сидят молча: они ждут возвращения своего разведчика. Внезапно и одновременно, с точностью в движениях, которая восхитила бы прусского капрала, они хватают рога, откупоривают их, высоко поднимают и льют себе прямо в глотку, глухо урча, как урчат звери, утоляющие жажду.
Их товарищ появился в эту минуту как из-под земли. Его появление казалось чудом. Несмотря на всю обостренную чуткость этих детей природы, ни один не слышал его приближения.
— Эге, ваше преподобие! — громко смеясь, воскликнул кривой Корнелис. — Откуда вы взялись? Правда, у меня всего один глаз, но он видит хорошо, а уж слух у меня лучше, чем у любого кафра…
Гримаса, которая могла бы сойти за улыбку, прорезала на секунду лицо вошедшего, затем оно снова превратилось в непроницаемую и мрачную маску. Этот человек представлял поразительный контраст со своими тремя товарищами. Если в них можно было с первого же взгляда узнать буров, то у этого все черты выдавали уроженца метрополии.
