Половина неба ещё светла, и другая ещё не потемнела, и воздух какой-то голубоватый, будто дело не к закату, а к восходу. Но в домах уже зажглись огни, и слышатся тихие усталые голоса и настойчиво-неугомонный крик из колыбели: поразительно, до чего же все-таки люди беспечны: их на плоту уносит в море, а они живут себе своей жизнью, будто под ногами у них твердая, вовеки веков непоколеблющаяся земля, лепечут себе, как Моисей, когда плыл по Нилу в плетеной из ивняка корзинке, играл с бабочками и, на свое счастье, остался незамеченным крокодилами. В глубине узкой улицы зажатый стенами дом, это школа, и если бы Жоакина Сассу не предупредили, он бы и мимо прошел, решив, что это дом как дом, ночью все кошки серы, а иные и днем, а между тем стемнело, но лишь перед этим домом вскорости зажгутся установленные попечением муниципалитета фонари.
Подтверждая правоту влюбленной девчонки и скрывающего свои чувства паренька, в окне – свет, и в окно это постучал Жоакин Сасса, и в конце концов не так уж и громко галдят скворцы, поскольку начали устраиваться на ночлег, затевая, как водится у соседей, обычные перебранки, но это ненадолго – скоро воцарится тишина под широкими листьями фиговой пальмы, где они уснут, неразличимо черные в черноте, ибо ещё лишь через некоторое время взойдет луна, и, разбуженные прикосновением её белых пальцев, кое-кто из них проснется да опять заснет, не догадываясь, что предстоит им скоро долгий путь, дальняя дорога. Кто там? – отозвался изнутри голос, и Жоакин Сасса произнес магическое слово: Свои, заменяющее формальное установление личности – согласитесь, что язык человеческий богат такими и ещё более заковыристыми загадками. Окно отворилось, не так-то просто из темноты увидеть, кто живет в этом доме – явление это называется контражур – зато лицо Жоакина Сассы оказалось на свету и теперь можно разглядеть его полностью; кое о каких его чертах было уже вам поведано раньше, а прочие оказались им подстать – гладкие темно-каштановые волосы, впалые щеки, нос и вправду ничем не примечательный, а губы кажутся пухлыми, только когда он шевелит ими, произнося слова, вроде таких, например: Простите, ради Бога, что приходится беспокоить вас так поздно. Вовсе нет, – отвечал учитель и тотчас принужден был повысить голос, потому что скворцы переполошились от неурочного разговора и оглушительно подняли тревогу, а, может, заявили свой гневный протест. Я как раз из-за них к вам и пришел. Из-за кого? Из-за скворцов. А-а. И ещё по поводу камня, я его швырнул, видите ли, в море, а это намного превосходило мои силы, Как вас зовут? Жоакин Сасса. Так это о вас объявляют то и дело по радио и по телевидению? Обо мне. Входите же.
О камнях и о скворцах они уже всласть наговорились, теперь обсуждают, какое принять решение. В саду за домом присел у дверей Жозе Анайсо, предоставив гостю кресло, и поскольку присел он спиной к освещенной кухне, нам по-прежнему неизвестно, как он выглядит, может даже показаться, будто он прячет свое истинное лицо, но это вовсе не так, а ведь часто бывает, что мы готовы показать себя во всей красе, явить в истинном свете – да некому. Жозе Анайсо налил в стаканы ещё немного белого вина, гость и хозяин пьют его неохлажденным, только так, по мнению знатоков, и следует поступать, без новомодных штучек вроде замораживания, но в данном случае происходит это оттого лишь, что в доме учителя нет холодильника. Мне хватит, говорит Жоакин Сасса, считая то красное, что мы выпили за ужином, я уже перебрался за свою отметку. Последний стакан, за успех нашего путешествия, сказал Жозе Анайсо, приоткрывая в улыбке белые, что следует отметить, зубы. Я ведь отправляюсь на поиски Педро Орсе, благо у меня отпуск, и на службу ещё нескоро. И я с вами, и времени у меня ещё больше, занятия начнутся только в октябре. Я один. Это я один. Вы не подумайте, будто я приехал сюда, чтобы тащить вас за собой, я, признаться, и не знал о вашем существовании, Да нет, ну, что вы, я же сам попросил разрешения составить вам компанию, если возьмете меня в попутчики, и вы уже на это согласились, не откажетесь же вы теперь от своих слов. Вообразите только, какой переполох поднимется, когда вас хватятся, пожалуй, сначала и в полицию заявят, решат, что вас убили и закопали где-нибудь, на суку повесили, в реке утопили – и все это я сделал: появился таинственный незнакомец, расспросил, а потом исчез, непременно скажут, что все это было возвещено и в книгах написано. Ничего, я оставлю записку на дверях – дескать, срочно вынужден уехать в Лиссабон, надеюсь, они не пойдут на станцию спрашивать, покупал ли я билет.
Оба помолчали, потом Жозе Анайсо поднялся со стаканом в руке, подошел к фиговой пальме, прихлебывая по дороге вино, а скворцы все это время продолжали галдеть, хлопать крыльями, свиристеть, возиться в листве одних, очевидно, разбудили голоса людей, другие же продолжали спать крепким сном и видеть свои страшные скворчиные сны, будто летят они в одиночку, оторвавшись от стаи, а воздух плотен и густ, как вода, так что крылья его не режут, а вязнут в нем, нас, бескрылых, тоже порой мучают такие кошмары, когда надо бежать, а сил нет, и ноги точно ватные. За час до рассвета тронемся в путь, сказал Жозе Анайсо, а сейчас пора спать, и Жоакин Сасса встал со стула: Посижу в машине, а на заре зайду за вами. Отчего бы вам в доме не остаться – у меня, правда, одна кровать, но широкая, места нам обоим хватит. Небо высоко над головой, будто припорошенное мельчайшей стеклянной пыльцой или подернутое тончайшим молочным тюлем, все было усыпано звездами, такими близкими, словно они висели на невидимых ниточках, мощно и ярко сверкали крупные созвездия – Венера, Большая Медведица, Сириус, и на запрокинутые лица обоих мужчин падал дождик, каждая капля которого состояла из крохотных кристалликов света, чуть-чуть царапавших кожу, застревавших в волосах, и с обоими случалось такое не однажды, но тут вдруг смолкли все звуки и шелесты, наполнявшие ночь, а над верхушками деревьев выплыл первый лунный свет, значит, скоро звезды погаснут. Тогда Жоакин Сасса сказал: В такую ночь можно и под деревом поспать, если одолжите одеяло. Я, пожалуй, тоже в дом не пойду. Они устроились под деревом, натаскали соломы, словно для скотины, разложили одеяла, на один край улеглись, другим укрылись. Сверху, с веток смотрели на них скворцы, думали: А это кто такие, под нашим деревом? – и постепенно вся стая проснулась, тем более, что под таким ярким потоком лунного света не больно-то и поспишь. Луна все быстрее взбирается на небо, низкая круглая крона смоковницы превращается в черно-белый лабиринт, и говорит Жозе Анайсо: Тени стали другими. Вряд ли это произошло от того, что полуостров сдвинулся, отвечает Жоакин Сасса, обрадовавшись тому, что понял замечание своего товарища, он всего на несколько метров отошел от материка. Однако сдвинулся все же, этого достаточно, чтобы тени легли по-иному, на эти ветви лунный свет падает впервые. Прошло ещё несколько минут, скворцы притихли, успокоились, и Жозе Анайсо, окончательно разбивая сон, пробормотал так, словно каждое слово поджидало или искало следующее: Когда-то давным давно наш король Жоан Второй, наделенный, на мой взгляд, отменным чувством юмора, подарил одному дворянину воображаемый остров, в какой ещё другой стране могло бы произойти подобное? Ну, а что дворянин? А что дворянин, дворянин отправился в море искать свой остров и спрашивал всех встречных "Не будете ли вы так любезны сообщить мне, где находится воображаемый остров?" Вот мне и кажется, что это Иберия, которая из острова превратилась в полуостров, решила отплыть в море на поиски воображаемых людей. Поэтично. Я за всю жизнь не сочинил ни единой стихотворной строчки. Да бросьте, когда все станут поэтами, никто не будет писать стихи. Что ж, и в этой фразе есть изюминка. Мы с вами слишком много выпили. И мне так кажется. Безмолвие, покой, спокойствие, и Жоакин Сасса бормочет, словно уже во сне: Интересно, когда завтра тронемся в путь, скворцы за нами полетят или останутся? Когда тронемся, тогда и узнаем, это всегда так, отвечает Жозе Анайсо, а луна потерялась в ветвях фигового дерева, и ей теперь всю ночь искать выход из этого лабиринта.
Еще затемно Жоакин Сасса поднялся с охапки пшеничной соломы, послужившей ему в ту ночь постелью, отправился к машине, оставленной отдохнуть на площади, под финиковыми пальмами, у фонтана. Чтобы кто-нибудь, несмотря на ранний час – в сих земледельческих краях принято вставать ни свет ни заря – не заметил их с учителем вместе, решено было встретиться за городом, подальше от самых крайних домиков. Жозе Анайсо пройдет туда окольными дорогами, еле заметными во мраке тропинками, а Жоакин Сасса, постаравшись не привлекать к себе внимания, – по торной, так сказать, дороге, поскольку он – человек нездешний, и до него дела никому нет, и его ничего не касается, а что поднялся проезжий в такую рань, так это для того, чтобы, не теряя времени попусту и насладясь утренней свежестью, пуститься в путь по холодку, как водится у туристов, снедаемых вечным беспокойством, неисцелимо страдающих от краткости земного бытия, а потому старающихся лечь попозже, встать пораньше – это вредно для здоровья, зато жизнь удлиняет. Хорошо отрегулированный движок его автомобиля заводился, что называется, с пол-оборота, так что услышали его лишь те, кто страдал бессонницей, а услышав, подумали, что вот наконец-то они заснули и видят сон, и тихое ритмичное урчание не нарушило рассветного безмолвия. Выехал Жоакин Сасса из городка, миновал первый перекресток, миновал второй, затормозил и стал ждать.
