Потому ли, что «фельдшерова сиротка» наделяет ее мазями? Или для какой другой корысти приглядывается? Кучерявого в Комаровке побаиваются, а его бабу люто ненавидят.
Даша завязала марлевые хвосты узелком. Взглянула на повязку, потом на старосту: умею-де?
Василий поднялся, озорно приобнял ее и вышел.
Кучерявый заглянул в открытую дверь приемной комнаты, приподнял зачем-то пальцем сосок подвесного рукомойника и вытер о штанину мокрую ладонь.
— Где ж мужички твои хворые?
— У всех враз болести посняло, как пронюхали, что я за лекаря. А про фершала не слыхать чего?
— Не слыхать. А тебе… с новым охота быть? Аль как?
— Ежели возьмет в помощницы — останусь.
— А ежели не захочет?
— Тогда уж в город подамся. В няньки, в прислуги. Руки мои никаких трудов не страшатся.
— Не страшатся-то ладно, да только, дочка, без рекомендателя ни одна барынька не возьмет. Там, не знаючи человека, не очень-то!
На ресницах Даши застряли слезинки.
— Не тужи, девка. — Кучерявый погладил ладонью ее спину. — В обиду не дадим. Прокормим, да и замуж еще пристроим.
Сумерки мигнули разок-другой и темным пологом прикрыли село. Одиноко задумалась на пригорке деревянная церквушка. В полутьме разговор докучлив, тяжел. И болтать неохота и прогнать не прогонишь: больше тебя хозяин здесь староста.
Лица его не различишь. Стоит пригнувшись. Бубнит, бубнит чего-то. Шагнул и — в голову не могло прийти такое — всем грузным телом своим привалил ее к стене.
— Молчи, Дашка.
Возле самого лица крупные зубы его, вкось и вкривь — точь-в-точь ломаный частокол. Рванулась от него и вмиг — к окну:
— Не Дашка я тебе, а Дарья, — запальчиво вздернула голову. — Вот высажу стекло и улицу кликну!
— Дура! Нешто я… Дура и есть! — ругнулся Кучерявый, не смея, однако, снова приблизиться. — Ну чего взъерепенилась? Чего орешь-то? — Нахлобучил поглубже шапку и уже тише, примиряюще, бросил: — Доброй шутки, девка, не понимаешь. — Ткнул ногой дверь, вышел.
О том, что произошло у нее со старостой, Даша утаила даже от Настеньки, хотя та перед ней открывалась во всем. Почему не рассказала? Или девичий стыд оказался сильнее? Или чутье подсказывало: так лучше? Одного не могла понять: почему Настенька, которой в этой семье все опостылело, не уходит? Ефим? Пошто привязалась к нему? За какие такие хорошести? Ведь без характеру он.
Многого не понимала Даша. Она еще не любила и жила в смутных надеждах, а Настя, хотя и любящая, но беспомощна, в семье свекра как негожая ветошь. Что могла сделать Настенька — пристегнутая, замужняя?
Прибывший в Комаровку Зборовский пришел в амбулаторию прямо от старосты, у которого после смерти Андреяна теперь останавливался. Даша подала халат и молча стала завязывать на его спине тесемки. Потом так же молча раскрыла амбулаторный журнал.
Доктор мыл руки, мурлыча песенку, — не понять какую.
Прием подвигался быстро. Даша вызывала больных, которых успела сама записать до прихода доктора.
Помогала им разуться, раздеться, меняла инструменты, бинтовала.
— Подержи! Шпатель смени! — поминутно обращался к ней Сергей Сергеевич. И если случалось назовет ее не по имени, а по привычке сестрицей, удивление сменялось у нее каким-то новым, незнакомым чувством уважения к себе, сознанием того, что, пожалуй, могла бы быть не тем, кто она есть. Сестрица. Так называют ту, которая всегда между доктором и больным.
— Что же ты? — Окрик Зборовского мгновенно возвращает к действительности. Ему и невдомек, о чем размечталась помощница. Сидя за столом, он листает амбулаторный журнал и попутно справляется о больных, прежде бывавших у него.
— Помнишь, Даша, ту женщину… почему не приехала в больницу?
— Какая?
— Да та, у которой зимой еще саркому определил?
— Марфа Воробушкина?
— Да. Что с ней?
— Известно что: померла. Поначалу по шептуньям ходила, столетник прикладывала, потом сдуру полоснула серпом желвак.
Юношеские, дерзкие замыслы. Сколько хороших напутствий давали петербургские коллеги, провожая его в земство. Говорили о высоком призвании служить простым людям, о Пирогове, Сперанском, о широком поле деятельности для врача в деревнях. Говорили… говорили… А здесь по сей день заразных больных не отделить от здоровых. Эпидемия за эпидемией. Хоть бы один барак построили! Земская медицина — силища?.. А на весь уезд всего четыре врача. На несколько волостей — один фельдшер. Зато знахаркам раздолье… Не уподобился ли сам он Дон-Кихоту, ломавшему копья о мельничные крылья?..
Народ ли к теплу поокреп, но больных сегодня оказалось поменьше, освободились ранее ожидаемого. Сидя на единственном стуле — а то все табуреты да скамьи, — доктор от нечего делать просматривал амбулаторный журнал.
Старые записи, сделанные Андреяном Степновым. Как, однако, грамотно, как правильно выписывал он по-латыни рецепты. Малознающие, невежественные фельдшера, особенно ротные, вернувшиеся из солдатчины, вели себя с апломбом и без зазрения совести брали поборы с больных. Осев на своих участках, быстро обстраивались, разводили всякую живность. Не то что комаровский Андреян.
Далее в журнале идут записи крупными буквами, Дашины: «Сименов Сирежка. Фетька Жмота… Пилагея Косоглазая». Все графы, кроме диагноза и назначений, заполнены аккуратно. Все в полном ажуре.
— Кто тебя грамоте обучал?
Вот и укорил. Обидное, несправедливое ожесточает. И все наболевшее с детства, в ее жизни у фельдшера и после него, вырвалось неожиданно:
— И не совестно вам насмешничать, господин доктор! — Намеренно не назвала его по имени-отчеству. — Где мне учиться-то было? Спасибо Андреяну Тихнычу, что буквы показал.
Зборовский недоуменно пожал плечами: что худого спросил? Какая, однако! До сих пор она восторженно следила за каждым его шагом. Это в какой-то мере было даже приятно. Да и, право, он не так уж плохо относится к этой девушке.
Даша заглянула через его плечо на страницу раскрытого журнала. Клякса. Вспомнила, когда ее поставила. Андреян — тот действительно умеючи перо держал. Тоже попрекал — рука, дескать, у тебя хорошая, да ленивой голове досталась. Но чтоб похвалить — случалось редко.
Зборовский остался еще на день, — надо обойти дома в Комаровке. Никто из докторов, наезжавших сюда прежде, ни по каким, дворам не ходил. А тут по собственной охоте подрядился, от избы к избе.
Перед отъездом стал ей объяснять:
— Ты кое-что сама здесь без меня сможешь делать. В этом шкафчике ничего не трогай. А в том — иноземцевы капли, английская соль, касторовое масло, ромашка…
Даша поддакивала: понятно, понятно. Право же, Андреян доверял ей больше. Сколько раз одна справлялась — люди знают. Не зря мужики в шутку величают ее «фершалшой».
Глава VI
Весной Комариха вскрывается гулко, с громыханьем и лязгом. Еще недели две назад, в пору ледохода, мимо проплывали тяжелые, заснеженные глыбы, а сейчас медленно-медленно движутся последние льдинки. Вода почти стоячая. Это только возле Комаровки летом речку Комариху
