Присев на корточки, зажав барабаны между колен и склоняясь над ними всем телом, двое старых, но еще крепких африканцев обеими руками ударяли по сильно натянутой коже, выбивая быстрый, нервный, дикий, необузданный ритм.
Негры и негритянки, встав в широкий круг, раскачивались, слаженно хлопали в ладоши в такт бубнам. Посередине хора один молодой негр кричал, вертелся, приседал, снова поднимался, выгибал руки, вращал головой, мелко тряс бедрами, выбивал дробь ногами в неописуемом исступлении – с такой расточительностью в движениях, с таким нервным и мышечным напряжением, что белый человек на его месте выдохся бы минут за пять.
Он пел:
Эй, лети сюда, голубка,Эй, лети сюда скорей!Отнеси привет горячийТы зазнобушке моей!Эй, голубка, эй!
И толпа хором откликалась:
Эй, голубка, эй!
Свежий, звучный, ясный, приятного тембра голос певца навевал беспредельную нежность и невыразимое очарование.
Кто послушал бы эту песню, закрыв глаза, тот не поверил бы, что столь чистые звуки способны исходить из горла грязного, неопрятного, порочного, омерзительного негра.
Ответ хора, нестройный, но ритмичный речитатив, наводящий щемящую грусть, отдавался в лесах среди ночной тишины, исполненный странного, меланхолического величия.
Слова ничего не значили – все заключалось в музыке.
Шумно гремели барабаны, отчаянно звенели бубны.
Танцор исступленно плясал, не прекращая петь, двигался вдоль круга, не останавливаясь ни на минуту, чтобы перевести дух, и не проявляя ни малейшего признака усталости. На его матовом лбу не поблескивало ни капли пота.
Вдруг, увидев горящую головню в руке у товарища, он выхватил ее и принялся выписывать в воздухе причудливые фигуры, круги, эллипсы, восьмерки. Когда он ударил головней оземь, от нее во все стороны брызнули тысячи искр... Все обезумели от восторга.
Размахнувшись, танцор кинул головню вдаль. Движения его стали более сдержанными. Он приблизился к одному из круга, покачиваясь и гримасничая, словно предлагая поплясать вместе с ним.
Тот принял вызов, пошел навстречу и тоже, вихляя бедрами, пустился в пляс.
–?Эй, голубка, эй! – стонал хор.
Оба танцора принялись кружить один вокруг другого, то наступая друг на друга, то разлетаясь врозь, точно две влюбленные бабочки. Они то отступали, то наступали друг на друга, словно желая сразиться. Они опустили руки, запрокинули головы, подобрали животы, артистически выбивая ногами звучную дробь, которую слышно было издалека.
–?Эй, голубка, эй! – продолжал стонать хор.
Первый танцор просочился сквозь толпу товарищей, покинул круг и исчез, оставив напарника одного,– а тот продолжал отплясывать с прежней удалью.
Те, которые не плясали, не принимали участие в самбе, сбивались в группы, подталкивая друг друга локтями; молча, самозабвенно, затаив дух, наблюдали они за происходящим.
От земли, по которой нещадно ударяли столько ног, поднималось облако пыли, которое при свете костра казалось красным.
Бутылка водки переходила из рук в руки. Стаканов не было, все пили из горлышка.
К запаху утоптанной земли, водки, табака-самосада примешивался резкий, пряный запах человеческого тела, терпкий аромат мускуса. Смутная африканская песня, которая терзала слух и нервы, помрачала ум, захватывала дух.
Пока во дворе плясали, Жоакин Камбинда, восьмидесятилетний раб, негодный для работы, одиноко сидел на чурбане подле огня в старом, заброшенном амбаре, который по его просьбе выделили ему под жилье.
Ужасно выглядел этот негр – лысый, губастый, с отвисшей челюстью. На черном лице сверкали глаза с желтыми белками и полопавшимися сосудами. Сгорбленный от старости, вялый, хромой, когда он вставал и, закутавшись в бурое шерстяное одеяло, делал несколько шагов, то походил на бурую, медлительную, трусливую, свирепую, отвратительную гиену. Руки у него были иссохшие, узловатые; на скрюченных, омерзительных пальцах на ногах ногтей уже не было видно.
Старый амбар представлял собою обширное глинобитное строение квадратной формы. В углу стояли нары, грубо сколоченные из круглых деревяшек, а на них – рогожа, черная, лоснящаяся от грязи подушка и ветхое тряпье – таково было ложе африканца. Под нарами, в темноте белым пятном выделялся старый, с отбитыми краями урыльник, зловонное дно которого было густо покрыто инкрустацией из застарелого осадка мочи. Подле нар стоял сосновый сундук, на трухлявой, закопченной поверхности которого блестел новый, покрытый лаком замок. В другом углу, напротив нар, на колченогом столе стоял ветхий киот с ржавыми петлями, сильно засаленный и в нескольких местах изгрызенный мышами. По стенам были развешаны завязанные мешочки, корзины для рыбы, кисеты, бычьи рога, старинные цилиндры, рединготы с двумя вырезами на лацканах, какие носили еще тогда, когда Бразилия была колонией. По всему полу были разбросаны тыквы, спелые огурцы, кукурузные початки, рукоятки земледельческих орудий, чурбаки, яичная скорлупа, капустные кочерыжки и прочий мусор.
Неплотно закрытая дверь отворилась, и вошла негритянка – еще молодая, худая, невысокая, с глубоко посаженными глазами и лихорадочным взглядом. Одета она была ярко и безвкусно – желтая юбка, красная кофта. Она подошла под благословение к Жоакину Камбинде и молча села к огню.
Один за другим приходили негры и негритянки. Входили, почтительно кланялись старику и молча усаживались на чурбаки возле огня. Всего их было десятеро.
Когда все собрались, Жоакин Камбинда произнес:
–?Закрой дверь.
Негритянка, пришедшая первой, поднялась, выполнила приказание и вернулась на место.
Надолго воцарилось молчание.
Слышно было, как хор повторяет в ночи:
–?Эй, голубка, эй!
Жоакин Камбинда закурил трубку с длинным чубуком, как будто не замечая окружающих. Около получаса сидел он, погруженный в свои мысли, с зажмуренными глазами, как будто дремал, глубоко и неторопливо затягиваясь табачным дымом.
Докурив, он тщательно выбил пепел, продул чубук и прислонил трубку к стене. Потом медленно встал и, шатаясь, направился к киоту, широко распахнул его створки, вынул оттуда две восковых свечи в латунных подсвечниках, чиркнул спичкой, зажег их, осветил внутренность киота, выложенную тусклой серебряной бумагой.
Два божества помещались в этом скудном и грязноватом святилище – гипсовый архангел Михаил, кривоногий, приземистый, крайне уродливый, засиженный мухами, и идол, сотканный из волокон эмбиры, омерзительный, странный, но удивительно точно воспроизводящий анатомические детали.
Все негры благоговейно встали.
–?Жерониму,– сказал Жоакин Камбинда,– ты хорошо подумал над тем, что хочешь сделать, парень?
–?Хорошо подумал, мганга[9] .
–?Значит, ты хочешь вступить в братство Архангела Михаила?
–?Хочу, мганга.
На ломаном языке Жоакин Камбинда принялся объяснять, что очень хорошо, когда чернокожий принадлежит к братству Архангела Михаила, но это опасно, хотя волков бояться – в лес не ходить; что белые пороли негров, чтобы выведать тайну братства Архангела Михаила, но те из негров, которые выдавали тайну, вскоре умирали неизвестно от чего.
Он заставил новопосвященного поцеловать ноги Архангела Михаила, рога поверженного им сатаны и половые органы идола; заставил его повторить торжественные клятвы, угрожая страшными карами за разглашение. Взял с него тридцать мильрейсов денег – шесть бумажек по пять мильрейсов, которые тот достал из кармана штанов, завернутые в грязный носовой платок. Завершив поучения, Жоакин Камбинда принялся открывать ему тайны колдовства и целительства, ядов и противоядий. Рассказал, что семя клещевины (datura stramonium), размолотое и размоченное в водке, вызывает слепоту, безумие, а через несколько часов причиняет смерть; что кость покойника, на которой все мясо уже сгнило, измельченная и добавленная в любую пищу, вызывает неизлечимую желтую лихорадку; что если в девственном лесу поймать зеленую жабу, посадить в новую кастрюлю с крышкой и томить на медленном огне, то, умирая, она будет выделять белую пену, и если эту пену развести водой, то она вызовет водянку со смертельным исходом; что если листьями дерева жаборанди (pilacarpus pinnatifolius), измельченными и превращенными в кашицу, натереть подмышки, то начнутся слюнотечение и испарина, излечивающие многие недуги; что гвинейский корень (mappa graveolens) и ньяндирова (feuillea cordifolia) – мощнейшее противоядие, способное к тому же снимать порчу.
Он изложил бессчетное множество поверий – то жутковатых, то смехотворных: что высушенная ручка некрещеного младенца предохраняет от несчастной любви; что похищенный из церкви осколок камня из алтарной части делает тело неуязвимым для огнестрельных ранений и для холодного оружия; что кофе, сваренный на воде, в которой стирали женскую сорочку или мужские кальсоны, служит приворотным зельем; что веревка повешенного приносит удачу в игре; что корень руты, выкопанный в страстную пятницу,– лучшее средство от порчи и сглаза; что для того, чтобы обезвредить, лишить силы колдуна, нужно хлестнуть его закопченным прутом и разбить о его голову три тухлых яйца.
