Через неделю Сергей Эфрон сделал карандашную приписку: «За это время многое изменилось. Мы переправились на правый берег Днепра. Идут упорные кровопролитные бои. Очевидно, поляки заключили перемирие, ибо на нашем фронте появляются все новые и новые части. И все больше коммунисты, курсанты и красные добровольцы. Очень много уьитых офице-
ров<…>
Макс, милый, если ты хочешь как-нибудь облегчить мою жизнь, — постарайся узнать что-либо о Марине. Я думаю, что в Крыму должны найтись люди, которые что-нибудь знают о ней. Хотя бы узнать, что она жива и дети живы. Неужели за это время никто не приезжал из Совдепии?»
ГЛАВА 3
Ирина
Н. Вышеславцев
Цикл «Разлука»
Письмо от мужа
С. Волконский
Отъезд из России
Марина Ивановна была жива. А вот дети… В первых числах февраля 1920 года умерла Ирина. В приюте. От голода.
Если Аля была желанным ребенком, то Ирина — случайным. Как записала Цветаева в дневнике — Zufallskind [15]. Если бы еще мальчик, сын… О сыне Цветаева всегда мечтала. Ирину Цветаева — тяжело это писать — не полюбила. Конечно, ребенок «в лихую годину», в разлуке с мужем был явно не ко времени. Девочка еще в роддоме, ей всего несколько дней, а Цветаева уже уверена, что она по своим душевным качествам будет уступать Але, будет «более внешней». «Аля — это дитя моего духа», — продолжает она в том же письме. Подразумевая, очевидно, что Ирина не станет ей столь близкой, как пятилетняя Аля. И действительно — ничего похожего на отношение к маленькой Але, которая всегда Цветаеву умиляла. За Алей она записывала каждое новое слово.
Уже в августе 1917 года мать Волошина сообщает В.Я. Эфрон страшные вещи: «Борис Трухачев (первый муж Аси Цветаевой, приехавший в Крым к заболевшему сыну — Л.П.) мне говорил, что маленькая Ирина в ужасном состоянии худобы от голода: на плач ее никто внимания не обращает; он был совсем потрясен виденным». А ведь летом 1917 года в Москве еще не было тотального голода. Был недостаток определенных продуктов, очереди. Наверное, имели место проблемы с молоком. Но банковский капитал Цветаевой еще не был реквизирован, приложив определенные усилия, наверняка можно было эти проблемы решить. Купить молоко для ребенка, хотя бы через спекулянтов. Но если тратить время на добывание молока, когда же писать стихи? (Для Али бы нашла время.)
То, что Трухачев сказал чистую правду, подтверждает и запись в тетради Цветаевой: на чье-то замечание — «Ирина кричит» — Марина Ивановна спокойно отвечает: «Это она так разговаривает».
Если верить стихам Цветаевой, у Ирины была кормилица. «С молоком кормилицы рязанской / Он [16] всосал наследственные блага: — Триединство Господа — и флага. / Русский гимн — и русские пространства».
Так что же, стихи — просто выдумка? Нам представляется, что, взяв Ирине кормилицу, Цветаева сочла свой долг перед ней полностью выполненным, а что у той могло не хватать молока, она могла манкировать своими обязанностями — на такие «мелочи» Цветаева уже не тратилась.
0 плохом отношении Цветаевой к ее младшей дочери говорят и другие люди. «Всю ночь болтали, Марина читала стихи<„> Когда немного рассвело, я
увидела кресло, все замотанное тряпками, и из тряпок болталась голова — туда-сюда. Это была младшая дочь Ирина» (В. Звягинцева).
Общественное мнение обвинило в смерти Ирины Цветаеву. Художница Магда Нахман писала своей приятельнице: «Умерла в приюте Сережина дочь — Ирина<…> Ужасно жалко ребенка — за два года земной жизни ничего, кроме голода, холода и побоев». В записных книжках Цветаева и сама неоднократно признается, что была Ирине дурной матерью, не сумевшей перебороть неприязнь к ее «темной непонятной сущности». Если Аля уже лет с шести стала матери другом и помощником, предметом ее гордости, то отстающая в развитии (при таком питании и отсутствии надлежащего ухода — неудивительно) Ирина — только обузой. Некоторые признания просто страшно читать: вот Цветаева в приюте, где находятся обе ее дочери. Аля больна. «Даю Але сахар<…> «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу. — Господи! — Отнимать у Али! — Почему Аля заболела, а не Ирина?!!» А вот пассаж в записной книжке от марта 1920 года (не прошло еще и двух месяцев после смерти Ирины): «Ирина! — Я теперь мало думаю о ней, я никогда не любила ее в настоящем, всегда в мечте<…> меня раздражала<…> ее тупость (голова точно пробкой заткнута!), ее грязь, ее жадность (это голодного-то ребенка! — ЛП.), я как-то не верила, что она вырастет — хотя совсем не думала о ее смерти — просто это было существо без будущего. — Может быть — с гениальным будущим?<…> я ее не знала, не понимала. А теперь вспоминаю ее стыдливую — смущенную такую — редкую такую! — улыбку, к<отор>ую она сейчас же старалась зажать. И как она меня гладила по голове: — «Уау уау, уау» (милая) — и как — когда я брала ее на колени (раз десять за всю ее жизнь!) — она смеялась<…> Иринина смерть тем ужасна, что ее так легко могло бы не быть. Распознай врач у Али малярию — имей бы я немножко больше денег — и Ирина не умерла бы».
Думается, голодной зимой 1919/20 года у Ирины было мало шансов выжить. Вот если бы не большевики, и Ирина росла бы в таких же условиях, как маленькая Аля… Но история, как известно, не имеет сослагательного наклонения. Именно большевики и были главными виновниками ее смерти, как и смерти тысяч (миллионов?) других детей и взрослых. Разумеется, это не снимает вины ни с Цветаевой, ни с негодяя-директора приюта, обкрадывавшего детей.
В письмах Цветаевой, конечно, нет той ошеломляющей откровенности, что в записных книжках. «Другие женщины забывают своих детей из-за балов — любви — нарядов — праздника жизни. Мой праздник жизни — стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину — я два месяца ничего не писала! И — самый мой ужас! — что я ее не забывала, не забывала, все время терзалась (…) и все время собиралась за ней, и все думала: — «Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!» — А теперь поздно» (из письма В. Звягинцевой и А. Ерофееву от 7/20 февраля 1920 г.).
Это не совсем правда. Стихи она писала, хотя и меньше, чем раньше. Точные даты некоторых стихов этого периода не установлены. Но совершенно определенно именно в это время написаны такие шедевры цветаевской лирики, как «Между воскресеньем и субботой /Я повисла, птица вербная…», «У первой бабки — четыре сына…».
После смерти дочери, действительно, какое-то — очень короткое время — стихов нет. Но уже в марте она пишет в привычном для себя романтическом ключе: о прошлом («Камердинер расстилает плед»), о Пушкине, о любви, и только в апреле появляется единственное стихотворение, навеянное смертью Ирины:
Две руки легко опущенныеНа младенческую голову!Были — по одной на каждую —Две головки мне дарованы.Но обеими — зажатыми —Яростными — как могла! —Старшую у тьмы выхватывая —Младшей не уберегла.Две руки — ласкать-разглаживатьНежные головки пышные.Две руки — и вот одна из нихЗа ночь оказалась лишняя.Светлая — на шейке тоненькой —Одуванчик на стебле!Мной еще совсем не понято,Что дитя мое в земле.
Ирина ей снится. Всегда живая (или ожившая). Подсознание не хочет примириться с этой смертью, в которой она не может чувствовать себя невиноватой. А она боится этого чувства, ведь с таким грузом на совести трудно писать стихи. И она обвиняет в смерти Ирины сестер мужа («выкинули Ирину на улицу»), хотя Елизавета Яковлевна была в это время далеко от Москвы, а Вера Яковлевна, которая обещала привезти девочку из приюта, тяжело болела и никак не могла выбраться в Кунцево (в то время это была неблизкая и непростая дорога).
Цветаева боится, что муж не простит ей смерти дочери. Ведь пока он защищает Родину, ее обязанность — беречь детей («…самое страшное: мне начинает казаться, что Сереже я — без Ирины — вовсе не нужна, что лучше было бы, чтобы я умерла, — достойнее! — Мне стыдно, что я жива. — Как я ему скажу? И с каким презрением я думаю о своих стихах!»). В письме к сестре Асе в Крым (там она провела всю Гражданскую войну) Марина Ивановна просит сообщить мужу («если найдется след»), что Ирина умерла от воспаления легких.
В трагической жизни Цветаевой это время — из самых страшных. «С людьми мне сейчас плохо, никто меня не любит, никто — просто — в упор — не жалеет, чувствую все, что обо мне думают, это тяжело. Да ни с кем и не вижусь.
Мне сейчас нужно, чтобы кто-нибудь в меня поверил, сказал:
«А все-таки Вы хорошая — не плачьте — С<ережа> жив — Вы с ним увидитесь — у Вас будет сын, все еще будет хорошо».
Лихорадочно цепляюсь за Алю. Ей лучше — и уже улыбаюсь, но — вот — 39,3 и у меня сразу все отнято, и я опять примеряюсь к смерти. — <_>у меня нет будущего, нет воли, я всего боюсь. Мне — кажется — лучше умереть. Если С<ережи> нет в живых, я все равно не смогу жить. Подумайте — такая длинная жизнь — огромная — все чужое — чужие города, чужие люди, — и мы с Алей — такие брошенные — она и я. Зачем длить муку, если можно не мучиться? Что меня связывает с жизнью? — Мне 27 лет, а я все равно как старуха, у меня никогда не будет настоящего.
