— Все три наверху, — отвечала девушка.
По лицу старой няни проскользнула самодовольная усмешка.
— Завсегда они вместе. Дружные барышни, не то что другие. Ни свар промеж них, ни споров, во всем согласие, как подобает родным сестрам, — прибавила она с подавленным вздохом. — А вы ступайте, — сказала она отошедшим к дверям холопкам, — когда нужно будет, позову.
И, оставшись наедине с гостьей, она продолжала начатую беседу про своих воспитанниц.
— Благочестивые девицы, за всю семью молитвенницы перед Господом Богом.
Голос ее звучал торжественно.
— И как это им Господь судьбы до сих пор не посылает, — заметила сокрушенным тоном Ефимовна.
— Христовы невесты, — объявила няня, строго сдвигая брови. — В тетеньку. Такая же, как они теперь, примерная была девственница. И взыскал ее Господь за добродетель и смирение.
— Игуменьей, чай, будет, — вставила гостья.
— Как Господу Богу будет угодно, — сдержанно возразила курлятьевская нянька.
— Давно что-то мать Агния в городе не была, — заметила Ефимовна, слизывая мед с ложечки и запивая его чаем.
— Третьего дня навестила нас, грешных, — с напускным смирением объявила ее подруга.
Ефимовна оживилась:
— А к нам не заглянула?! Что ж это она так?
— Уж не знаю, милая, не знаю, — отвечала Григорьевна.
Но Ефимовна не отставала.
— По делу, верно, к вам приезжала? Не в обычае у нее по зимам обитель покидать.
На это ей ничего не ответили. Григорьевна молчала. Но по ее озабоченному лицу видно было, что она что-то обдумывает, и вдруг, переждав с минуту, она объявила, что барышни их, Екатерина Николаевна с Марьей Николаевной, надумали из мира выйти, в монастырь поступить.
Тут уж Ефимовна не сочла нужным скрывать дольше своего любопытства и закидала ее вопросами: давно ли зародилось в них это намерение, и как относится к нему барыня Анна Федоровна? Ведь не перестарки, старшей-то двадцати двух лет еще нет, а Марье Николаевне всего только восемнадцать. Какие это еще года? Господь им, может, и судьбу пошлет. Не спокаялись бы потом, ведь уж это они, значит, на всю жизнь себя похоронят, все равно что в могилу живыми лечь. И неужто ж никто не пробовал отговаривать их от рокового намерения? Точно в миру нельзя спастись!
На все эти соображения и вопросы Григорьевна отвечала сдержанно и уклончиво.
— Уж, верно, такая их судьба… Против Господней воли не пойдешь… Не всем в миру хорошо живется… У наших барышень сызмальства к уединению да к молитве пристрастие. Ни наряды, ни светские удовольствия их не тешат…
«Толкуй, — возражала на это про себя Ефимовна, — точно мы не знаем, что Марья Николаевна не дальше как в прошлом году за бочаговского молодого барина замуж собиралась. А Катерина-то Николаевна! Не о божественном толковать с Алешкой выбегала она к нему на свидание в темный уголок сада, под душистые липы, в лунные ночи! Не монастырь у нее был тогда на уме!»
— Мать Агния, верно, по этому случаю и приезжала? — спросила она.
— Они с нею завсегда во всем советуются, — уклонилась и тут от прямого ответа Григорьевна.
Но у посетительницы любопытство разгоралось все больше и больше. Ей все обстоятельно надо было узнать, она только для этого сюда и пришла.
— Да ведь в монастырь-то они, верно, в ейный поступят? — спросила она.
— Надо так полагать, что в ейный.
— И скоро?
— Еще неизвестно, когда сподобятся постриг принять; на искусе сначала их продержат, сколько, там старицы решат.
— Да когда же они едут-то? — настаивала Ефимовна.
— Не знаю еще, как управимся; завтра чуть свет хотели, только вряд ли…
— Завтра? — вскричала обиженным тоном Ефимовна. — Так, значит, и уедут, ни с кем не простившись? Хороши, нечего сказать, — продолжала она, укоризненно покачивая головой. — А еще родней считаются! Вот оно, времена-то какие наступили, родную тетку не хотят почитать, а она, моя голубушка, изволит о них беспокоиться. Давно, говорит, не видала племянниц, соскучилась, сходи, пожалуйста, Ефимовна, проведай их, здоровы ли, — продолжала распространяться бахтеринская нянька, — а они, на-ко, поди, про тетеньку-то и не вспомнят, точно ее и на свете-то нет совсем…
— Ну, чего там раскудахталась, сама, чай, должна понимать, не по своей воле живут, — возразила брюзгливо Григорьевна.
И чтобы прекратить начинавший обостряться разговор, она крикнула своих прислужниц и приказала им пойти к барышням и сказать им, что няня бахтеринская, Ефимовна, желает их видеть. «Тетенька, скажите, прислали их проведать».
И, вернувшись к своему месту у стола с самоваром, она предложила своей гостье еще чашечку чаю, шестую по счету. Но Ефимовна наотрез от угощения отказалась. Она была слишком взволнована, ей нужно было сорвать на ком-нибудь мучившую досаду, и она придирчиво выставила на вид разницу: как их барыня относится к племянницам и как они мало ценят ее внимание.
— Не пошли она меня сегодня их проведать, мы бы от чужих узнали, что они у вас в монахини постриглись.
— Где же постриглись? Что-то летом Бог даст!
— Все равно. Нешто так с родными можно? — продолжала брюзжать Ефимовна.
— Какие уж мы вам теперича родные, когда чужого подкидыша заместо дочери взяли, — вырвалось у Григорьевны.
— Так что ж из этого? Супротив Бога не пойдешь… Дитё нашим барином, можно сказать, чудом найдено…
— Ну уж ладно, ладно, — с досадой перебила ее собеседница. Но Ефимовну нелегко было унять. Давно уж жаждала ее душа той блаженной минуты, когда ей можно будет выложить курлятьевским все, что у нее накипело в сердце против них.
— Господь-то знает, что делает, кого милует, кого наказует. Нам он за долготерпение утешительницу послал, а другим за ненавистничество да колдовство…
— Ты это про кого поганым языком брешешь? — дрожащим от ярости голосом оборвала ее старая подруга.
— Сама знаешь про кого, — пробурчала Ефимовна, сердито отворачиваясь.
Она уже раскаивалась, что поддалась увлечению. Не видать ей теперь барышень, как своих ушей. Все ее хитрости да подвохи пропали даром, но ничего не поделаешь: слово не воробей, выпустишь — не поймаешь. Одно теперь остается: натешить душеньку свою всласть, все вывалить, пусть знают, что козни их наружу вышли.
— Нет, ты скажи, чтобы по крайности было кому шею накостылять за враки, — злобно прошипела Григорьевна.
— Да все говорят, что ваша барыня сестрицу заколдовала, чтобы не рожала, все. И Бабиха принкулинская тоже говорит, — отрезала Ефимовна.
Григорьевна побледнела от ярости.
— А, вот оно откуда выползло! Из Принкулинской усадьбы! Нашли место, куда за советами ходить, нечего сказать!
— Это самое место и вам даже оченно хорошо известно, — отпарировала Ефимовна.
— С какого боку? Мы ворожить к колдуньям, которые с нечистым водятся, не ходим…
— Зачем вам к ним ходить, когда у вас своя в доме.
— Молчи, старая карга! — возвысила голос Григорьевна.
— Сама лучше помолчи! Про вас, какая слава по городу-то идет? У последнего мальчишки спроси, всяк те скажет, что курлятьевские барышни кликушами сделались…
Договорить ей не дали. Старая подруга так вцепилась ей в волосы, что и платок у нее с головы свалился.
Но и Ефимовна в долгу не осталась и такую ей закатила затрещину, что кровь хлынула у нее из носу и в глазах зарябило.
— Это тебе, старая крыса, на память, — приговаривала гостья, приводя в порядок растрепанный костюм, в то время как подруга ее, молча и со сдержанным гневом, вытирала себе лицо. — И не надо мне твоих кликуш видеть. Прямо отсюда в Божий храм зайду да молебен отслужу, чтобы Господь от бесовского наваждения оградил. А нечисть ваша пусть при вас и остается.
— Постой, постой, дай срок! Пащенка-то, что вы призрели, может, сам дьявол вам подкинул… Креста-то ведь ни на нем, ни на его матери, ни на отце не было, — ворчала себе под нос Григорьевна. — Дай срок! Увидим еще, где больше чертей-то развелось, у нас или у вас, постой! И нам ворожили, мы тоже знаем… И на нашей улице будет праздник, дай срок!
IX
Последние слова, пущенные ей вслед, Ефимовна услыхала уже в коридоре, из которого поспешила выбраться на черную лестницу, чуя на каждом шагу опасность и призывая мысленно всех святых и ангела-хранителя, чтобы благополучно вынесли ее из неприятельского, лагеря.
И вдруг, на повороте в темную прихожую, заставленную шкафами, с лестницей наверх, ей загородила дорогу черная фигура.
У Ефимовны екнуло сердце, и душа в пятки ушла от страха, так похоже было это видение на черта: маленькая, тоненькая, с бесцветным лицом, белевшимся на черном фоне окаймлявшего его не то платка, не то скуфьи с ушами и со сверкающими любопытными глазками.
— С нами крестная сила! — пролепетала, крестясь и пятясь назад, бахтеринская нянька.
