и прижал к груди мальчишку.
— Не пропадет. У него еще два сына. Он богач.
— Ну и богач!.. Вот Куруткана можно назвать богачом. Три раза в день ест жирное мясо, а мы с бабаем по три дня на одном чаю живем.
— Смотри-ка на него! — удивился Магдауль. — Это научил тебя поселенец Ванфед… Чую — его слова.
— Зачем Ванфед? Он меня грамоте учит, а эти слова мои… я не маленький.
— Мужик! — Магдауль вздохнул, ласково глядя на сына. — Значит, в Бирикан не поедешь?
— Бабай, мы каждое лето ездим с тобой в Онгокон. Ты-то в море уйдешь за нерпой и знать не знаешь мою жизнь, а я шкурки обезжириваю… с ребятами купаюсь в море. Хорошо! Так бы и не уезжал оттуда.
— А зачем про Онгокон-то заболтал, я про Бирикан спрашиваю тебя, — пристально посмотрел в глаза сына охотник.
— А как же!.. Онгокон!.. Там же море… Там охота, бабай Воуль любит такие места, он небось согласится туда поехать. И потом там мой Ванфед, — нерешительно добавил Ганька. — Я в Онгокон хочу.
«Туда, пожалуй, Вера согласится»…
— Туда можно.
— Еще бы не можно! Ванфед меня грамоте учил. Он баил мне, что год-два, да и других я могу учить читать и писать.
— Значит, скоро будешь багша?[17] — улыбнулся Магдауль.
Ганька мотнул головой.
— Знаешь, сын мой, твой Ванфед ругает царя, богатых хулит… купца Михаила вором и живодером кличет. Он худой мужик… в тюрьме сидел за то, что против царя подымался, а потом притащили его в Подлеморье, чтоб мало-мало жил и издох в тайге.
— Ванфед-то?! — воскликнул Ганька и осекся, взглянув в строгие глаза отца.
Ванфедом звал Ганька политического ссыльного Ивана Федоровича Лобанова, который жил теперь в Онгоконе и между делом обучал грамоте детей рыбаков.
— А на охоту меня возьмешь? — переменил разговор Ганька.
— Возьму, а как же. Тебе уже надо на брюхо промышлять, калым зарабатывать.
— Тогда поеду с тобой.
Наконец из тайги вышли братья Магдауля — Ивул и Кенка. Они упромыслили шесть матерых согжоев. Целая гора мяса. Хозяин разрешил братьям взять по стегну домой.
Доволен старый Воуль. Набил желудок вкусной олениной: лежит, отпыхивается. Магдауль улыбается. Рад, что снова братья вместе в отцовском чуме сидят и отца с Ганькой накормили, напоили. Курит трубку, слушает рассказ Ивула:
— …Стрельнул в согжоя, смотрю, повалился набок, а за ним стоит матка стельная… Меня сразу в жар бросило, и руки опустились. Думаю, ранил бедняжку. Чуть тронулся к ней, а она как прыгнет — да наутек. Мне еще не верится, что пуля ее не задела. Бегу к тому месту, где лежал согжой. Посмотрел на ее следы, обрадовался. Не задела, окаянная, — ушла олениха невредимой. — Запалил Ивул трубку и подмигнул Магдаулю: мол, погоди, брат, я тебя еще таким огорошу, что от радости изойдешься.
— Да возрадуется богиня Бугады за твою доброту, сын мой! — торжественно говорит Воуль. — Будет гнать на твою тропу зверя, чтоб твой чум в достатке пребывал.
— Спасибо, бабай. Ты же нас научил так делать. — Ивул знает, как доставить отцу радость.
— Не я один. Наш народ извечно ограждает от погибели стельных маток, птиц на гнездовьях и рыбу на нерестилищах. Надо вон об этих голопузиках думать, — старик кивнул головой на Ганьку, — живность ихнему потомству… должна остаться. Седня мы разорим всю тайгу, опорожним реки и озера, а как будут жить ваши дети?
Ганька не сводит глаз со своего белесого деда, которому, люди бают, сто лет стукнуло.
Воуль говорит тихо, не спеша, и мальчик очень любит слушать его плавную речь.
А Ивул шепчет Магдаулю:
— Брат, богиня Бугады натолкнула меня на берлогу амака![18]
— О-бой! — воскликнул Магдауль. Вот пришел случай отблагодарить Лозовского за его доброту. Свадьбу поможет справить, не как-нибудь! Знает Магдауль, что купец Михаил Леонтич бережет здоровье, хочет дольше на свете прожить — богачеством своим попользоваться, потому-то и пьет он панты, пьет настой целебного корня, на который мочится сам великий амба-тигр, а корень тот добывают далеко-далеко, там, где родится солнце. Да еще пьет Михаил Леонтич медвежью желчь. Кому как не Магдаулю и поставить на широкий купеческий стол пузырек с желчью. Собрался Магдауль добыть купцу лекарство. Берлогу-то Ивул еще во время белковли приметил, но никому об этом не сказал, все приберегал — брата поджидал. Знал, как загорится азартом он.
Любит Ивул ходить со старшим братом на берлогу. Никто не умеет, как Магдауль, нырнуть под вздыбившегося медведя, одним взмахом распороть от сердца до мошонки живот зверя и увернуться от удара могучей лапы.
Даже видавшие виды звероловы дивятся смелости и ухватке Магдауля:
— Дьявол тунгус, уж как шалит, а хозяин и не накажет даже.
На одном из крутых склонов горы Давашкит, в зарослях кедрача и ельника, проколов острой вершиной синюю мякоть неба, стоит сухая лиственница. Вот к ней-то и ведет брата Ивул.
Сторожко подходят охотники. Могучие кедры в два, в три обхвата стоят один подле другого. Густые зеленые кроны так дружно переплелись, что не пропускают лучи солнца. Здесь вечный полумрак, и охотнику слышится сердитый шепот о напастях, ожидающих его в этих дебрях.
Наконец шедший впереди Ивул ткнул ангурой[19] в корневище лиственницы.
— Тут спит мой звездоглазый![20]
Свою берлогу медведь вырыл в сиверу, под могучим деревом. Чело берлоги покрыто желтым обледеневшим снегом, а основание необъятного ствола — пышным куржаком.
— Не ошибся, молодец, Ивул! — похвалил брата Волчонок. — Сруби шест.
— Ой-ей, спит крепко!
— Разбуди, хватит, все бока отлежал, — приказывает Магдауль, а сам оттоптывает жухлый посеревший снег — готовит место схватки.
Проверил нож, повесил ружье на дерево.
— Дай мне ружье-то… на случай, — попросил Ивул и осекся, встретившись со строгим взглядом брата.
— Ткни! — попросил Магдауль.
Ивул направил в берлогу длинный тонкий шест с заостренным концом.
— Проснись, звездоглазый, за тобой бабы пришли, в кедровник за орехами звать. Поспеши, родной, не то бурундуки да кедровки разворуют твои харчишки, — причитая, обманывает Ивул зверя, а сам тычет в мягкое. — Эй, звездоглазый, пугни-ка баб, чтоб мокрота у них по штанам разлилась!
Из берлоги послышался короткий, грозный рев. Разбуженный зверь ударом лапы едва не выбил из рук Ивула шест.
— Не бойся! — улыбнулся Магдауль.
Ивул, ободренный братом, продолжал дразнить хозяина.
Вдруг с чела берлоги полетели в сторону прожелтевший снег, мох, листья, ветки, хвоя — все, из чего смастерил медведь двери в свою теплую «хату».
В следующий миг с ревом высунулась лохматая голова зверя. Устрашающе сверкают, искрятся злобные глаза, а матерые светло-желтые клыки грозятся бедой.
