Картина эта ярко вспыхнула и погасла, как солнечный блик на ряби океана. Как долго он был рыцарем? Ведь не пятнадцать—двадцать секунд, как сейчас?
После первого, самого ослепительного проблеска сознания Иисус как бы погрузился в серые волны забвения или полузабвения. Как на тусклом экране, проплывали неясные, расплывчатые образы. Они, догадывался Иисус, знаменуют собой какие-то очередные перевоплощения в иных людей. Смутно помнится, что когда-то он был знатным принцем в Индии, затем пахарем в какой-то бедной северной стране, охотником в жарких, душистых джунглях. Это были многовековые земные странствия Иисуса, когда он вместе с поэтом мог бы сказать про себя:
Я человек: как Бог я обреченПознать тоску всех стран и всех времен
Да, в те далекие времена он был просто человеком. Сейчас Иисус понимал, что те переходы в разных людей были как бы вехами его становления как богочеловека, фазами проникновения, вхождения святого духа в земной мир, в земную плоть. Обладал ли он тогда хоть искрой того могущества, какое имеет сейчас? Пожалуй, нет. Иисус явно помнит: было это где-то в конце семнадцатого века. И вообще, чем ближе к двадцатому столетию, тем отчетливей картины, словно он выплывал из мглы веков.
Иисус свободно отдался потоку воспоминаний о своих последних существованиях. И поток понес мимо его воли. Мелодия прошлого зазвучала в душе Иисуса. И зазвучала звоном… колоколов! Сначала он ничею не ощущал, кроме негустого, приятного перезвона и криков по-весеннему возбужденных галок. Потом в ноздри ударил пьянящий воздух весны, Иисус будто открыл глаза и увидел себя в странном нищенском одеянии. С палкой в руке и котомкой за плечами он стоит у церковной калитки вместе со своими попутчиками, такими же странствующими богомольцами. Крестьяне в лаптях и зипунах, хотя на улице стоял теплый пасхальный день, выходили из небогатой сельской церкви. Многие с лаской обращались к нему, называя старцем Василием. А он, тщательно скрывая горделивое чувство (может быть, еще оттуда его нынешнее тщеславие?), отвечает кивком головы. Иисус хорошо сейчас помнит, чем прославился его предшественник — старец: своими исцелениями. Ему несколько раз удавалось излечить застарелые язвы и другие не очень сложные болезни. Может быть, еще тогда пробуждалось его божественное, всевеликое могущество? Вряд ли. Старец лечил, вероятно, обычной, далеко не чудодейственной силой внушения.
Но что это за земля, какая страна? Небольшое усилие, и Бог ясно представил себе жаркий летний день и пыльную дорогу, обжигающую босые ноги. Он, старец Василий, вместе с тремя такими же странниками идет на богомолье — в Киев! Да, он отлично это помнит. Итак, Бог был тогда на святой Руси. Он шел босиком по дороге, а кругом щемящий простор, полуденным зноем скованная древняя степь и вдали — березовые рощи и перелески, повитые голубизной. Только здесь, среди немой печали полей, и мог родиться потом тот самый гениальный русский поэт, двустишие которого рефреном звучит сейчас в мозгу Иисуса:
Я человек: как Бог я обреченПознать тоску всех стран и всех времен
Следующая страна, которую Иисус отчетливо помнит, — Франция восемнадцатого века. Где-то в провинциальной глуши он прожил тогда долгую, но ничем не примечательную, полурастительную жизнь деревенского кюре.
Но вот следующая фаза становления Бога, падающая на конец девятнадцатого века, весьма примечательна. У него возникло тогда неистовое желание превзойти все земные науки, познать тайну мира. Он — Нильс Ларсен, швед по происхождению, но живет в Испании в монастыре, который расположен на неуютном каменистом берегу Бискайского залива.
Нильс на особом положении. Он — затворник, ученый монах. Сейчас Иисус до мельчайших подробностей может восстановить в памяти более чем скромную свою тогдашнюю келью, узкое окно которой смотрело на серые волны почти всегда шумного, неприветливого моря. Койка, стол, стул и множество книг — на полках, на столе и просто на шершавом каменном полу. Здесь Кювье и Ламарк, Гомер и Данте, Ньютон и Дарвин. Но больше всего книг по философии и богословию.
Зимой и летом в келье — холодно. Однако Нильс этого не замечал. В нем горел внутренний жар. Он читал книги, жадно вбирая в себя мудрость человеческую и размышляя о коренных тайнах всего сущего. Нильс пришел к твердому убеждению, что природный мир, трепетный и преходящий — всего лишь отблеск иного, духовного мира.
…Какое-то смутное беспокойство заставило. Иисуса подняться с постели. Он зажег свет. Было уже три часа ночи.
Ступая босыми ногами по мягкому ковру, Иисус несколько раз прошелся от койки до зеркала в противоположном углу. Душу саднило какое-то смутное чувство. Что-то он упустил в своих рассуждениях и воспоминаниях, что-то очень важное.
Иисус остановился перед зеркалом, не заметив в нем свое бледное лицо. Ему пришла в голову неприятная, но честная мысль: он неверно, пристрастно оценил опыт только что промелькнувшего тысячелетия. Вера никогда не была источником силы человека. Когда Иисус в своих прошедших жизнях был пахарем в бедной северной стране, то молитвенные поклонения всевышнему приносили ему одни бедствия и лишения. Из нищеты крестьянин стал выбираться лишь тогда, когда распрощался с верой и начал полагаться на свои силы.
А духовность? Вот здесь-то, пожалуй, самая главная ошибка. Не только в оценке, но и в выборе и фиксации прошедших судеб он был не совсем правдив. Иисус отмахивался от одного, не совсем, правда, четкого видения, от одного страшного эпизода. Он помнит себя подростком, с ужасом смотревшим на казнь “неугодного Богу” человека, прославившегося своей ученостью, свободомыслием и нравственной силой. Как раз той духовностью, за которую ратовал Иисус. И он, подросток, хорошо знал и любил этого человека. Церковники, “братья во Христе”, жгли на костре его отца! В какой стране это происходило — не так уж важно. Может быть, даже на “святой Руси”. Но вероятней всего в Испании или Италии. Конечно, отец подростка — не Джордано Бруно, но очень похожий на него человек. И таким отцом, думал сейчас Иисус, можно гордиться, он нес людям веру не в Бога, а в Человека и его духовную силу.
А старец Василий, перед которым Иисус раньше чувствовал умиление, вызывал теперь только жалость. Вся жизнь старца убеждала в том, что вера в Бога препятствовала становлению его как духовной личности. Смирение и мироотречение, которое воплощал старец Василий, — не духовное богатство, а нищета…
И впервые, еще смутно Иисус почувствовал в душе разлад. Опыт тысячелетия… Его личная родовая память служила раньше союзницей в решении объявиться Богом, а сейчас, при более трезвой и честной оценке, выступала врагом. Что делать? Отступать? Поздно! Объявился Богом — надо нести свой крест до конца. Но надо исправить ошибку первого пришествия, быть в мире глашатаем не смирения, а величия человека, быть новым Богом. Эта мысль несколько успокоила Иисуса и даже чуточку развеселила: Бог-модерн! Отступать не только поздно, думал он, но и просто некуда. Он — Бог, и об этом говорили только что увиденные земные странствия и его более чем непонятное, таинственное происхождение. Правда, Иисус никак не мог избавиться от ощущения, что все его предшествующие в веках жизни были почти призрачными. И средневековый рыцарь, и старец Василий, и Нильс Ларсен, и все другие воспринимались им сейчас как бесплотные тени, как некая подготовка к материализации.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
