Вскоре я привык к своей привилегии и принимал ее как должное. Я наверняка вознегодовал бы, случайно обнаружив, что дверь заперта на засов или что большой зал открыт для посетителей.
В тот день я пришел во дворец ни свет ни заря, пока его цоколь еще пустовал, с несказанной радостью предвкушая удовольствия долгого четверга. Как обычно, я открыл потайную дверь, и дворец, как обычно, встретил меня белым, ровным светом, тишиной и застарелым запахом.
Я взбирался по винтовой лестнице, как вдруг резко остановился. Там, где я прошел накануне, ничего не заметив, теперь что-то валялось. Какой-то предмет посредине ступеньки — призыв либо угроза. Зуб. Не веря собственным глазам, я не мог оторвать взгляд от маленького моляра в пятнах крови, с прилипшими клочками полусгнившей десны. Спустившись вниз, я добрался иной дорогой до мостков, куда изначально держал путь, но в тот день так и не удалось помечтать: ни полеты в пространстве, ни фантастические существа, которыми мне нравилось себя окружать, уже не повиновались моему воображению. Целостность разрушилась, стеклянная крыша дворца дала трещину. Я оставался не столь долго, как обычно, но не удержался, чтобы не спуститься по той лестнице, где обнаружил зуб. Он был на месте. Не отважившись пройти мимо, я предпочел снова подняться и спуститься с другой стороны. Черный поток ужаса заплескался внутри меня невысокими волнами. Ночью я не смог сомкнуть глаз.
После своей находки я растерял отвагу, но на следующий день, трепеща от страха, вернулся во дворец и все же решил подняться по роковой лестнице. Зуб исчез. Я тщательно осмотрел все вокруг — ни следа. В последующие дни я продолжил свое исследование, но не нашел ничего подозрительного. Поэтому я постепенно успокоился и несколько недель спустя даже подумал, что стал жертвой оптического обмана. Затем мы уехали на каникулы за город, и я забыл — ну почти — об этом тревожном случае.
Затем я вновь вернулся к своим прежним дворцовым удовольствиям, и долгое время не происходило ничего необычного.
11 января 19.. в саду на снегу найден обескровленный труп десятилетней Даниэль Лемуан. 2 февраля следующего года полиция обнаружила на полу китайской беседки двенадцатилетнего Патрика Ардуэна. 17 февраля — девятилетнего Андре Пера. 22 февраля — семилетнюю Марлен Фабр. 28 февраля — семилетнего Евангелоса Вагондиоса. 3 марта — двенадцатилетнюю Кароль Пайяр. 10 марта — девятилетнюю Мирей Лебо. 16 марта — девятилетнего Акселя Буа. 2 апреля — девятилетнюю Брижитт Эбуэ. 4 апреля — девятилетнего Поля Вашетта. 15 апреля — девятилетнего Жана-Франсуа Копо. 21 апреля — тринадцатилетнюю Арлетт Феликс, 30 апреля, у грабовой аллеи — пятилетнюю Жоржетт Сикар. Список рос в том же темпе, несмотря на полицейское расследование, пожарные команды и патрули жандармерии, сопровождаемые ищейками, что порой с фырканьем ощетинивались и падали на землю. Когда из уважения к семьям префект, наконец, принудил прессу к относительному молчанию о состоянии жертв, публика уже располагала достаточными сведениями, чтобы восстановить подробности, которые хотели от нее скрыть.
Это напоминало великое освобождение душ: все жители Б. избавились от вековечного бремени древнейших побоищ, радуясь, что кто-то наконец отважился взять его на себя. Жрец верховного церемониала, прокуратор высшей скверны, он вскоре был мысленно обожествлен. Однако после обожествления ему следовало умереть. В один знойный день, в самом центре города, женщины линчевали скрипача муниципального театра, и это происшествие отчасти восстановило спокойствие.
В одной галерее стоило наступить ногой на паркет, как он начинал скрипеть. Там-то я и обнаружил клубок вычесок со смрадным запахом. Всего пять минут назад, когда я там проходил, волос еще не было, однако я не слышал и скрипа паркета. Спина покрылась испариной. Я употребил слово «обычно», хотя все было необычно. Оглянувшись, я понял: когда я впервые вошел сюда в резком ослеплении ровным, рассеянным светом, на мою погибель была расставлена ловушка, но я должен избежать ее. Я вернулся — да, вновь вернулся, после того как нашел омерзительный клок волос. Однако он исчез, и я получил пару дней передышки: глупо лгал, сам не веря в свои россказни, успокаивал себя нелепой историей о хищных птицах, якобы проникших во дворец. Я старательно повторял фразу, которую отец изрекал сотню раз за столом.
— Все имеет рациональное объяснение, — говорил он, отламывая кусок хлеба или передавая соусник. Поскольку история с птицами была слишком уж убогой, я вскоре заменил ее другой, более правдоподобной — о владельце второго ключа, ведь теперь не проходило и дня, чтобы я не нашел какую-нибудь новую мерзость: грязное белье, кровянистые или уже кишащие червями останки. Впрочем, эти зловонные ошметки наполняли меня дурацким триумфом, ведь мои ожидания подтверждались: «Я же говорил!»
Он всегда ненавидел насилие, грубые прикосновения, крикливые голоса. Всегда боялся потрясений и боли. Он никак не может решиться на операцию по поводу грыжи. Ступает бесшумно. В карманах у него всегда лежат медовые конфеты от кашля. — Женевьева, — говорит он подчас сестре, — одолжи мне свой нож…
Дети готовы были, скорее, погибнуть, нежели отказаться от забав в подвале и маскарадов в каменных гротах. Вопреки предостережениям, они открыли гениально простой способ пробираться в свои владения и обманывать наблюдателей — полицейский интеллект оказался неспособным даже представить себе такую возможность.
Страх, овладевший с тех пор мною, был в сто раз приятнее и в сто раз сильнее всех прочих. Благодаря останкам мой дворец чуть не превратился в бойню, но они исчезали так же таинственно, как появлялись, и это исчезновение внушало ничуть не меньший ужас. Сколько раз мерещилась мне тень, что бросалась прочь при моем приближении? Сколько раз чудилось чье-то дыхание за спиной? Столкновение было неминуемо.
Случилось это после обеда на Троицу. В одной из самых высоких уступчатых галерей я внезапно остановился, заметив против света тщедушный серый силуэт, молча прислонившийся к балке. — Эй, кто там?..
Я впервые раскрыл рот во дворце, и фраза усилилась стеклянными сводами, отразилась металлическими арками, словно обрушился оглушительный водопад, будто пространство внезапно огласил чудовищный обвал.
Как и следовало ожидать, X. побеспокоили, но затем отпустили, приняв во внимание его алиби и заслуги. Восемь дней спустя его арестовали повторно, и он провел больше трех часов в кабинете следователя — время пролетело незаметно, поскольку допрос тотчас перерос в филологическую беседу: следователь питал слабость к эллинизму. Но, хотя X. отпустили с искренними извинениями, этот случай не прошел бесследно, и с тех пор он чувствовал себя под наблюдением. Им завладела не просто боязнь судебных органов, а какой-то утробный страх и даже грусть. Ведь садовые злодейства вызывали у этого ранимого человека отвращение. — Эй, кто там?..
Мелкими шажками выйдя из темноты, она остановилась в нескольких метрах — на освещенном пятачке.
То была не девочка, как я сперва подумал, а какая-то карлица с морщинистым, одутловатым лицом. Над большим лбом слегка завивалась скудная шевелюра, глубоко посаженый глаз сверкал жестоким огнем, а другой, огромный и готовый выпасть, был непорочно бел. Женщина-белоглазка. Я сразу понял, как ее зовут, хоть она ни разу не назвала мне своего имени: я заметил, что она никогда не отвечает на вопросы или попросту лжет. Описать ее трудно. Да, она была землистого цвета — как грязь. Тоже очень грязные и очень большие ладони с ногтями, посеревшими от загадочных нечистот. Ее верхняя губа, слишком короткая, обнажала зубы: то ли заячья губа, то ли волчья пасть. Она мало говорила, но смеялась почти беспрерывно, присущим лишь ей смехом, который и смехом-то назвать нельзя — гнусавым, гнусным, безрадостным: «Хан-хан, хан-хан, хан-хан…» Я узнал, что она давно не являлась во дворец и ее возвращение ненадолго опередило мой приход. Несмотря на отвращение, которое она внушала мне, я кивнул в знак согласия, когда она заявила, что будет ждать меня завтра. Я должен был являться во дворец каждый день.
X. роется в ящике стола, не находя того, что ищет, но ему на глаза попадается старая тетрадь. Он читает:
«Вероятно, моей жизнью всегда управляли сны. Они способны добиться от меня чего угодно, и даже в те времена я отдавался им безоговорочно. Поэтому для меня вполне естественно стремиться к одиночеству. Сейчас оно ведет меня к ним, словно за руку. Закрыть глаза — значит открыть дверь».
X. смотрит на свой стол, заваленный карточками, — забывчивый педант, он делает на них сотни заметок, — смотрит на хрустальное пресс-папье, сломавшуюся лампу, и вдруг ему кажется, будто он начинает постигать собственную судьбу: по контрасту, как негативное изображение. Темные квартиры заполняются матовым светом, над световыми полями разливаются серые чернила, и, пока ураганный рокот — или слабый птичий крик — поглощается тишиной, X. встречает самого себя с безграничным изумлением. Тем не менее, он всегда знал, что ни сам он, ни мир не могут измениться. Что нужно лишь потихоньку глодать свою пенсию, жить тише воды, коротать время за переводом «Элегий» Архилоха, гоняться за сновидениями и смиряться с этими завываниями бури глубоко внутри и этим тихим плачем — там же. Жить, как говорится, достойно. Возвести вокруг себя поучительную стену с окном для выхода.
