Для равновесия во мне уживались некоторые противоположные черты. Во-первых, морально я считал себя хуже большинства молодых людей из-за скрытого во мне вероломства и желания влиять на людей, даже в низменных интересах. Я знал, что я холоден, язвительно-эгоистичен и способен на жестокость, и мне недоставало чувства чести. Во-вторых, психологически. Какое бы влияние я ни оказывал на других, сам я отнюдь не был «кузнецом своего счастья». Как это ни покажется странным, но все мое существо подтачивала какая-то слабость. Моя внешняя самоуверенность могла в любой момент рухнуть и уступить место застенчивой нерешительности. Я знал, что для учеников старших классов я всего лишь «щенок» и не пользуюсь у них популярностью. Я был рабом своих настроений и часто впадал в хандру, вызывавшую неприятные чувства у других. В-третьих, вообще я знал, что в глубине моего «я» мне не хватало самого главного. Во время последнего кризисного периода я не проявил ни стойкости, ни упорства, ни самоуважения.
Как видите, я оценивал себя объективно. Казалось, во мне зрел заговор, чтобы погубить меня, и все мое чрезмерное честолюбие шло от этого. Но то было только снаружи и могло рассыпаться от одного удара — колкого замечания или моего неточного паса во время игры. В глубине души я ощущал отсутствие твердости и непоколебимости. Если копнуть еще глубже, то, как я должен признать, все мое существо опиралось на ощущение своих безграничных возможностей, которое не покидало меня ни в минуты стыда, ни в минуты тщеславия».
Ощущение безграничных возможностей…
В одном из своих произведений Фицджеральд заметит, что в пятнадцать лет его пуританское сознание заставляло его считать себя гораздо хуже других подростков. Можно лишь с уверенностью сказать, что юношу с характером, описанным выше, в школе Ньюмена ожидали большие неприятности. В первый же вечер за обедом, когда все еще робели и сидели тихо, он, напротив, чувствовал себя как дома и задавал массу вопросов о школьной команде регби, ее перспективах в чемпионате. Поскольку он был моложе других, ему предложили вновь пойти в четвертый класс, но он выразил такое благородное удивление, что его условно поместили в пятый. Придя в первый раз на тренировку третьей команды в регби, он тут же стал поучать других, как играть, но, осознав свою промашку, попытался сгладить впечатление: «Прошу извинить меня, но мне доводилось быть капитаном команды в Сент-Поле». Одновременно его так и подмывало блеснуть солидным запасом знаний: в классе его рука нетерпеливо взлетала при любом вопросе учителей.
Он знал: спорт будет его решающим испытанием.
В школе Ньюмена к «физическим занятиям относились серьезно и могли даже выставить неплохие команды, которые, правда, не имели равноценных запасных. В должное время Фицджеральд был переведен запасным нападающим во вторую команду, где он тут же не поладил с тренером О'Флэерти, который совмещал тренерскую работу с преподаванием истории и уже начинал терять терпение от прыткости Фицджеральда на уроках. Хотя Скотт бегал быстрее всех в команде, он стремился уклониться от силовой борьбы с более тяжелыми защитниками других команд и, вскоре, О'Флэерти обвинил его в трусости. Капитан команды высказал такой же упрек. Более молодые игроки поддержали тренера и капитана и Фицджеральд оказался изгоем. Его поколотили в нескольких драках, в одну из которых он полез из чувства полного отчаяния. Он начал ходить по самым незаметным коридорам и большую часть времени отсиживался в своей комнате. Его успеваемость резко снизилась. Теперь его называли только по фамилии. Озлобленность Скотта, каким-то образом, побуждала воспитателей наказывать его за малейшую провинность и, потеряв чувство меры, они безбожно занижали ему отметки.
Лишь отдельные удачи скрашивали его угнетенное состояние. Однажды, когда тренер, будто бы за трусость, несправедливо вывел его из игры, он написал рассказ и опубликовал его в «Ньюмен ньюс». Так он понял, как писал позднее, «что, если ты не способен быть участником действия, по крайней мере, ты можешь рассказать об этом, потому что переживаешь его не менее остро. Это черный ход, через который можно уйти от реальности». Другим памятным событием на этот период осталась игра в регби между Принстоном и Гарвардом, когда крайний нападающий Принстона Сэм Уайт, перехватил чужой пас и пронес мяч почти сто метров, до самых ворот противника. «Сэм укрепил меня в решении, еду в Принстон», — пишет Фицджеральд в своей записной книжке, рядом с вложенным в нее билетом на этот матч. Во время поездок в Нью-Йорк Фицджеральд впервые увидел поставленные на сценах крупных театров оперетты «Маленький миллионер» Джорджа М. Коэна и «Квакерская девушка» с Айной Клер.[29]
Наконец наступило Рождество, а с ним и долгожданные каникулы, которые он провел с родителями в Сент-Поле. Осенью 1909 года Фицджеральды съехали от бабушки и после годового квартирования в домах 514 и 509 по авеню Холли осели наконец в 499-м. В октябре, от туберкулеза, скончалась тетушка Клара, самая привлекательная из сестер Макквилан, блондинка, своими тонкими чертами более всех походившая на Скотта. Фицджеральд испытывал благоговейный трепет перед другой тетушкой, Анабеллой, которая сокрушалась, что родители Скотта позволяют ему все: читать литературный хлам, ходить на водевили… Поскольку тетушка Анабелла не баловала его, Фицджеральд уважал ее и называл «истинной прародительницей нашей семьи, иссушенной культурной старой девой с характером».
Фицджеральд вернулся в школу полный решимости выправить положение. Всеобщее недружелюбие подействовало на него как холодный душ и, в какой-то мере, смыло, как пену, присущую ему заносчивость. Он начал долгое восхождение из пропасти, в которой оказался. Из-за низких оценок за полугодие ему не позволили поехать на каникулы домой. Но стоило ему, впервые после этого запрета, вырваться из стен школы, как он тут же направился в Нью-Йорк, где побывал на оперетте «На том берегу реки», подтолкнувшей его к написанию либретто. Примерно в то же время он подружился с Сапом Донахью (родители взяли за основу его имени латинское homo sapiens[30]), одним из самых уважаемых учеников в школе, который учился в том же классе. Спокойный, добрый, скромный Донахью выделялся в учебе и спорте и был магнитом, к которому, более склонный к перемене настроения, Фицджеральд инстинктивно тянулся. В свою очередь, Донахью высоко ценил оригинальность Фицджеральда, понимая, что и он может кое-что почерпнуть от Скотта, отличавшегося глубокой начитанностью и проницательностью в оценке людей. Их объединяло еще и то, что в школе, где преобладали выходцы из семей с Востока, оба они являлись уроженцами западных штатов. Донахью был родом из Сиэтла и их совместные поездки через страну еще больше сблизили их.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
