И вот наконец король позволил ей вернуться в Париж…
Потрясенная, взволнованная до слез Марго ринулась в путь, и вот состоялась встреча тех, кто когда-то назывался мужем и женой.
Генрих IV, конечно, постарел за те годы, что они не виделись. Но Марго… он с трудом ее узнал, потому что она превратилась в даму громадных размеров. Тальман де Рео так описывает бывшую королеву: «Она была безобразно толста и в некоторые двери просто не могла пройти. Ее когда-то белокурые волосы теперь напоминали высушенный и вылинявший на траве лен. Полысение у нее началось довольно рано. Поэтому у нее всегда были светловолосые выездные лакеи, которых время от времени стригли… Она всегда носила в кармане немного таких чужих волос на случай, если придется прикрыть еще одну залысину на голове…»
Да, парики войдут в моду значительно позже…
Король поцеловал ей руки, назвал «своей сестрой» и пробыл у нее в Мадридском замке, предоставленном ей в качестве резиденции, целых три часа.
На следующий день Маргарита отправилась с визитом к Марии Медичи. Проезжая по Парижу, она слышала приветственные крики горожан, которые рады были увидеть ее снова. Однако всех удивило, как она выглядела. Старики находили, что она сильно изменилась, и покачивали головами; молодежь же, слышавшая столько пикантных историй про Марго, с изумлением взирали на толстую огромную пятидесятилетнюю женщину, «чьи непомерные груди иногда вываливались из декольте, когда карету особенно сильно встряхивало на каком-нибудь ухабе».
В Лувре король встретил ее с почестями и выразил свое неудовольствие Марии Медичи, которая не пожелала пойти навстречу дальше парадной лестницы.
— Сестра моя, — сказал он Маргарите, — моя любовь всегда была с вами. Здесь вы можете чувствовать себя полновластной хозяйкой, как, впрочем, повсюду, где распространяется моя власть.
Она пробыла во дворце немало дней, и все старались сделать ей что-нибудь приятное. Ее жалели…
Наконец ей представили дофина, будущего Людовика XIII.
— Добро пожаловать, матушка, — сказал тот и поцеловал ее.
А Марго подумала о том, скольких радостей себя лишила, не имея детей, и прослезилась.
На другой день она подарила Людовику игрушку, довольно странную, надо сказать, для четырехлетнего ребенка, потому что это был маленький купидон, у которого, «если дергать за веревочки, двигались крылышки и знак его мужского достоинства», как свидетельствовал беспристрастный историк. Между прочим, эта игрушка имела для нее особое значение…
Марго редко смотрелась теперь в зеркало. Она не могла понять, как ей удалось так постареть и так подурнеть. Это была словно бы чья-то злая шутка, чья-то месть. Будь жив ее омерзительный братец Генрих, когда-то донимавший ее своей ревностью, она решила бы, что он подослал к ней какого-нибудь отравителя. Мысль о возмездии богини любви иногда приходила ей в голову, но, начисто уже позабыв о де Ла Моле, Марго не могла понять, в чем вообще дело, чем она виновата.
Забавно… Такое ощущение, что за давностью прожитых ею лет и сама мстительница подзабыла о наказании и смягчила его. Именно в ту пору, когда у обычных женщин пропадает и чувственность, и способность испытывать наслаждение, Марго вновь испытала забытое ощущение постельного восторга!
Помог ей двадцатилетний лакей Деа де Сен-Жюльен, вызванный ею из Юссона. Об этом великом, можно сказать, историческом событии в своей жизни Марго немедленно записала в дневнике, благодаря чему оно и стало впоследствии достоянием истории. Теперь Деа де Сен-Жюльен стал поистине ее идолом, затмившим все прежние привязанности.
«С его приезда, — рассказывает автор „Сатирического развода“, — чтобы он не слонялся без дела, они часто проводили время вдвоем, запершись в комнате, по семь-восемь дней безвылазно, в ночных рубашках, допуская к себе одну лишь м-м де Шатийон, которая несла неустанную службу у их двери и изо всех сил старалась сохранить тайну, которая всем давно была известна».
К сожалению, жестокая судьба скоро отняла у Марго ее любимую игрушку… очень напоминавшую того купидончика, которого она подарила маленькому Людовику.
В Марго влюбился другой паж, восемнадцатилетний Вермон. Ну что ж, не он первый, не он последний в череде тех мальчиков, которые проникаются страстью к опытным дамам (да еще некоторым образом королевам) и не мыслят себе жизни без них. В былые времена Марго просто-напросто присоединила бы его к своей коллекции, вот и все. Но теперь она так опасалась утратить воскресшие восторги, что и помыслить не могла отдаться другому и изменить Сен-Жюльену.
Отвергнутый Вермон буквально спятил от ревности! И вот в один апрельский день 1606 года, в тот момент, когда королева возвращалась с мессы в карете (конечно, в сопровождении Сен-Жюльена), Вермон внезапно выхватил заряженный пистолет и в упор выстрелил в фаворита. Разумеется, тот был убит на месте.
Забрызганная кровью любовника, Марго чуть с ума не сошла. Она сорвала с ног подвязки для чулок и, протягивая их страже, кричала:
— Убейте его! Вот мои подвязки, задушите его!
Вермон между тем оставался совершенно спокоен.
— Переверните его, — сказал он стражникам, — чтобы я мог убедиться, что он мертв.
Ошеломленные таким хладнокровием, те выполнили его просьбу.
— О, как я доволен! — вскричал убийца. — Если бы он не был мертв, я бы его прикончил.
Что случилось далее? Предоставим слово хронисту.
«Ослепленная гневом, королева вернулась к себе, сказав, что не желает ни пить, ни есть, пока не увидит, как казнят убийцу ее фаворита, и, не откладывая, написала королю просьбу свершить скорый суд. Через день на том месте, где Вермон совершил свое преступление, был воздвигнут эшафот.
Маргарита, стоя у окна, с нетерпением ждала того мгновения, когда топор палача опустится на шею молодого человека. Но она так сильно нервничала, что с ней случился обморок, испортивший удовольствие. Самое интересное она пропустила».
После казни Марго перебралась в поместье, которое недавно приобрела на левом берегу Сены, прямо позади аббатства Сен-Жермен-де-Пре.
Из своих окон она могла видеть Лувр, что послужило анонимному поэту поводом для сочинения довольно злого куплета, смысл которого сводился к тому, что от былой богини осталась лишь похоть, от королевского достоинства — лишь портрет, и теперь, не имея возможности жить в Лувре как королева, она живет как потаскуха напротив дворца. Это был намек на публичные дома, которые плодились и размножались на набережной Лувра.
Стихи были посредственными, но очень позабавили короля. Он даже взял за привычку после каждого визита к Маргарите говорить своим придворным:
